Вода, память которой темна… - страница 13

Весть о Дарье разнеслась по Дуге мгновенно. Не криками – шепотами, полными смертельного ужаса. Люди сходились к проклятой избушке, но никто не решался подойти близко к тому, что сидело на крыльце. Стояли поодаль, бледные, молчаливые, крестясь непрерывно. Даже самые крепкие мужики отворачивались, давя рвотные позывы. Женщины рыдали, закрывая лица руками, дети прятались за юбки, трясясь.

– Господи… Царица Небесная… – прошептала одна из соседок, Анфиса, ее голос прерывался истерическими всхлипами.

– Что ж это… что ж это творится?! Руки… Господи, руки-то! Да как… как так можно?! Мох во рту… Ох, Дарьюшка, бедная… Да за что?!

– Не за что, – хрипло проговорил Фома, все еще стоявший на коленях, его взгляд был пустым.

– Это она… Кикимора… показала. Нас. Всем показала. Что мы… что мы черви перед ней. Что с нами сделает. Когда захочет. И как захочет.

Никита, некогда громче всех кричавший про волков и медведей, стоял, опершись на топор, как на костыль. Все его прежнее презрение к «бабьим сказкам» испарилось. На лице была только серая, безжизненная покорность и страх.

– Щель… – пробормотал он, глядя на вывернутые руки и на стену маживельника.

– Пытались протащить в щель… Такую узкую… И сломали… И бросили… Как объедки. Как предупреждение.

Старик Степан подошел медленно, опираясь на палку. Он не удивился. Не содрогнулся. Он лишь долго смотрел на жуткую фигуру Дарьи, на ее вытаращенные глаза, словно ведя немой диалог. Потом перевел взгляд на лужицу жижи на пороге, на клочки серой, болотной ткани, торчащие из мха во рту старухи. Он тяжело вздохнул, и в этом вздохе была вся тяжесть веков, вся неизбывность проклятия.

– Предупредила, – тихо, но так, что слышали все, произнес он.

– Не просто убила. Показала силу. Свою власть. Что мы здесь… – он махнул рукой, охватывая деревню,

– на ее земле. В ее лапе. И выхода нет. Разве что… – Он посмотрел на дорогу, уходящую через болото по шаткой гати.

Этого взгляда и этого тихого слова хватило. То, что копилось неделями, прорвалось. Чаша терпения переполнилась, уступив место панике бегства.

– Я не могу! – вскрикнула молодая Ульяна, только что оплакивавшая свекровь. Она схватила за руку мужа, Семена.

– Я не хочу так! Не хочу, чтобы меня… чтобы меня так! Слышишь, Семен?! Уходим! Сегодня же! Пока не стемнело! Пока она сыта Дарьей!

– Уходим, – хрипло согласился Семен, его лицо было землистым.

– Собирай детей. Только самое необходимое. Быстро!

Их крик стал сигналом. Как будто плотину прорвало. В считанные часы те, у кого были силы, родня за болотом, хоть какая-то надежда, – засуетились. Избы, еще недавно наглухо запертые, распахнулись. Люди выносили узелки, запихивали в телеги детей, стариков, которые могли идти. Лица были искажены страхом, движения – лихорадочными, хаотичными. Никаких прощаний, никаких долгих сборов. Брали только еду, теплую одежду, деньги, если были. Все остальное – нажитое годами – бросали. Бросали на милость болота и его Хозяйки.

– Анфис, собирайся! – кричал муж Анфисы, таща из сарая худую клячу. – Живо! Не оглядывайся!

– А бабка Арина? Она не пойдет! Слабенькая! – рыдала Анфиса.

– Не пойдет – останется! – жестко бросил муж.

– У нас своих детей двое! Не потащим же ее! Степан с ней останется, коли захочет! Быстрей!

Толпа беженцев – человек двадцать, включая детей – собралась у начала гати. Последний взгляд на родные, проклятые избы, на черную стену маживельника, на жуткую фигурку на крыльце Дарьиной избушки. Взгляд, полный ужаса, отчаяния и… вины. Потом они двинулись по шатким, подгнившим бревнам, уходящим в трясину. Шли быстро, почти бежали, подгоняемые страхом, что сзади, из чащи, донесется знакомое бульканье или появится желтый глаз. Никто не оглядывался. Дуга оставалась позади – умирающая, отравленная страхом.