Воевода заморских земель - страница 36
Гришаня вдруг захохотал. Аж до слез, как давно уже не смеялся. Олег Иваныч недоумевающе посмотрел на него, пожал плечами, налил ему из кувшина ягодного морса.
– Ой, уморил, Олег Иваныч, – отпив морсу, Гриша икнул от смеха. – Сбегут, ха! Здесь тебе что, Новгород? Сбегут. Ну, пусть бегут, в тундру. Где ни еды, ни тепла – да еще и морозы грянут. Глядишь, дня три протянут. Если немирная самоедь их раньше не сожрет. Сбегут… ну уморил.
Тут захохотал уже и Олег Иваныч.
Вошедшая Софья с удивлением посмотрела на них: с чего бы это такое веселье? Неужто перевару напились? Узнав, в чем дело, улыбнулась сама.
Золотой бог на стене каюты угрюмо взирал на смеющихся. Нефритовые глаза его светились ненавистью и злобой.
Все короче делались дни – вернее, светлые часы и даже – минуты. Ударили морозы – по ночам аж бревна трещали. Почти все ушкуйники переселились в избы – тесно, да зато тепло. Скрипя зубами, в числе прочих переселились в дальнюю от залива избу и трое ушкуйников с «Семгина Глаза»: Матоня с Олелькой Гнусом да бывший конопатчик Игнат Греч. Неспокойно в последнее время стало на сердце у Игната. Казалось, будто следит кто-то за ним. Пару раз, оборачиваясь, ловил взглядом чью-то удаляющуюся тень, а третьего дня неопрятный капитан Иван Фомин, непонятно с чего, начал вдруг расспрашивать Игната о верфях. С чего бы такой интерес? Ой, неспроста. Может, рассказал отрок Ваня про найденный яд да вышли-таки через Олельку и на него, Игната? Но, Олелькой, похоже, никто не интересовался. Таились до поры до времени? Адмирал-воевода хитростью своей далеко за пределами Новгородской земли славен был. Может, играл сейчас с Игнатом, словно кот с мышью. Нехорошо от таких мыслей было Игнату. Сам не свой стал: ходил – оглядывался, собственной тени пугаясь. Ночью не спал, ворочался. Вот и сейчас – мороз все крепчал снаружи, трескались бревна, небо на севере переливалось зеленоватыми сполохами. А Игнату не спалось. Вокруг храпели ушкуйники – на полатях, на печи, на широких лавках, вот как Игнат или Олелька. Смотри-ка, тоже, кажется, не спит паря!
Олелька поворочался, повозился, осмотрелся, откинув медвежью шкуру. Осторожно встал, подозрительно оглядываясь, растормошил спящего рядом соседа. Зашептал:
– Вставай, дядька Матоня.
Матоня проснулся сразу же, словно того и ждал. Что это еще у них тут за тайны?
Игнат Греч тут же притворился спящим.
– Возьми-ка еще пару. – Олелька достал что-то из-за пазухи, да, неловкий, не удержал в руках, уронил. Это «что-то» упало с явным железным звоном.
– Эх, косорукий, – зло буркнул Матоня. Осмотрелся – нет, все вроде тихо. Подобрал что-то. Шепнул, обернувшись: – Завтра будто бы по воду пойдем. Все в бадейку сложим.
– Думаешь, не уехал еще самоед?
– Не должен. Сказал же – ждать будет.
Утром, проснувшись под звон колокола, оба засобирались. Выбрали бадью, шест. Игнат еще раньше приметил, что слишком часто они вместе по воду ходят. Дождался, как вышли, обернулся к ушкуйникам:
– Микола, дай-ко самострел. Вроде в сопках песца видали. Пройдусь, как рассветет.
– И мы с тобой, дядька Игнат.
– Нет, вас не возьму – шумливы больно. Хотите – одни идите, а я, сами знаете, сам-один люблю.
Он нагнал их на льду реки. Вернее, даже не нагнал – знал, куда ходят – обошел слева, затаился за снежным наносом. Ага – вот и подельнички. Что-то не очень спешат ковырять затянувшуюся льдом прорубь. Свернули зачем-то к другому берегу – и бадью не бросают, тащат. Игнат бы, конечно, еще за ними, прощелыгами, последил – да только где тут спрячешься-то? Положив в ложе самострела короткую стрелу-болт, Игнат возник перед истекавшими потом от тяжелой ноши шильниками, словно злой самоедский дух. Направил стрелу в грудь Олельке: