Сижу я раз после этого случая дома, а кто-то стук-стук-стук в двери.
– Войдите, – отвечаю, не оборачиваясь.
Слышу, что-то широкое вползло и ворочается. Оглянулся – Домна Платоновна.
– Где ж, – говорит, – милостивый государь, у тебя здесь образ висит?
– Вон, – говорю, – в угле, над шторой.
– Польский образ или наш, христианский? – опять спрашивает, приподнимая потихоньку руку.
– Образ, – отвечаю, – кажется, русский.
Домна Платоновна покрыла глаза горсточкой, долго всматривалась в образ и наконец махнула рукою – дескать: «все равно!» – и помолилась.
– А узелочек мой, – говорит, – где можно положить? – и оглядывается.
– Положите, – говорю, – где вам понравится.
– Вот тут-то, – отвечает, – на диване его пока положу.
Положила саквояж на диван и сама села.
«Милый гость, – думаю себе, – бесцеремонливый».
– Этакие нынче образки маленькие, – начала Домна Платоновна, – в моду пошли, что ничего и не рассмотришь. Во всех это у аристократов всё маленькие образки. Как это нехорошо.
– Чем же это вам так не нравится?
– Да как же: ведь это, значит, они бога прячут, чтоб совсем и не найти его.
Я промолчал.
– Да право, – продолжала Домна Платоновна, – образ должен быть в свою меру.
– Какая же, – говорю, – мера, Домна Платоновна, на образ установлена? – и сам, знаете, вдруг стал чувствовать себя с ней как со старой знакомой.
– А как же! – возговорила Домна Платоновна, – посмотри-ка ты, милый друг, у купцов: у них всегда образ в своем виде, ланпад и сияние… все это как должно. А это значит, господа сами от бога бежат, и бог от них далече. Вот нынче на святой была я у одной генеральши… и при мне камердинер ее входит и докладывает, что священники, говорит, пришли.
«Отказать», – говорит.
«Зачем, – говорю ей, – не отказывайте – грех».
«Не люблю, – говорит, – я попов».
Ну что ж, ее, разумеется, воля; пожалуй, себе отказывай, только ведь ты не любишь посланного; а тебя и пославший любить не будет.
– Вон, – говорю, – какая вы, Домна Платоновна, рассудительная!
– А нельзя, – отвечает, – мой друг, нынче без рассуждения. Что ты сколько за эту комнату платишь?
– Двадцать пять рублей.
– Дорого.
– Да и мне кажется дорого.
– Да что ж, – говорит, – не переедешь?
– Так, – говорю, – возиться не хочется.
– Хозяйка хороша.
– Нет, полноте, – говорю, – что вы там с хозяйкой.
– Ц-ты! Говори-ка, брат, кому-нибудь другому, да не мне; я знаю, какие все вы, шельмы.
«Ничего, – думаю, – отлично ты, гостья дорогая, выражаешься».
– Они, впрочем, полячки-то эти ловкие тоже, – продолжала, зевнув и крестя рот, Домна Платоновна, – они это с рассуждением делают.
– Напрасно, – говорю, – вы, Домна Платоновна, так о моей хозяйке думаете: она женщина честная.
– Да тут, друг милый, и бесчестия ей никакого нет: она человек молодой.
– Речи ваши, – говорю, – Домна Платоновна, умные и справедливые, но только я-то тут ни при чем.
– Ну, был ни при чем, стал городничом; знаю уж я эти петербургские обстоятельства, и мне толковать про них нечего.
«И вправду, – думаю, – тебя, матушка, не разуверишь».
– А ты ей помогай – плати, мол, за квартиру-то, – говорила Домна Платоновна, пригинаясь ко мне и ударяя меня слегка по плечу.
– Да как же говорю, – не платить?
– А так – знаешь, ваш брат, как осйтит нашу сестру, так и норовит сейчас все на ее счет…
– Полноте, чту это вы! – останавливаю Домну Платоновну.
– Да, дружок, наша-то сестра, особенно русская, в любви-то куда ведь она глупа: «на, мой сокол, тебе», готова и мясо с костей срезать да отдать; а ваш брат шаматон этим и пользуется.
