– Что, галманы, – воскликнул он, – аль гляделки продавать пришли!
– Продашь, – ответил Карявый, – бывало, наемщиков-то под руки водили, а теперь ими плетни подпирают.
– Это кто же был наемщик-то? – подбоченясь, спросил Пантешка.
– Не мы.
– Да и мы не таковские.
– Видать.
– Мы-ста кланяться не станем. У нас и управитель покланяется! – бахвалился Пантешка.
– Как, поди, не поклонится, – простодушно возразил Карявый, – вы, поди, обхождения-то всякого видали.
– И видали.
– Вы, чай, не одно толокно, и зашейное едали.
– Да не сидели на овсянке как галманы которые…
– Где сидеть! Поди, и под заборами леживал!
– Леживали, да с голоду не пухли.
– Как тута пухнуть! Тонкого человека сразу видно.
– И видно.
– Тонкий человек и… (тут Карявый сделал неприличный намек на свойство тонкого человека).
Толпа, утаивая дыхание, следила за пререканиями Власа с Пантешкой. Иногда пробегал по ней тщетно задушаемый смех. Но последнее слово Карявого как будто прорвало плотину: оглушительный хохот вылетел из всех мужичьих грудей и долго стоял в воздухе. Обескураженный Пантешка отплюнулся и подошел к девкам. «Эй, Сашки, канашки мои!» – закричал он, бросаясь заигрывать с ними. Но его встретили руганью и оплеухами. Тогда он снова возвратился к мужикам.
– Ты как же на лопатку-то на эту цепляешься? – с притворной любознательностью спросил его Влас Карявый, указывая на сиденье плуга, торчавшее в воздухе.
Польщенный Пантешка ободрился.
– Ты эфто не так понимаешь, – предупредительно сказал он и неизвестно для чего начал врать: – Я, к примеру, сажусь и берусь за колесо. И как взялся за колесо – тут уже прямо пущают. А я сижу и гляжу. Плуга направо – я сейчас напрямик ее. Плуга налево – я опять ее напрямик. Дело, брат, хитрое!
– Чего хитрее! – подтвердил Влас с иронией.
– Рукомесло тоже, – со вздохом вымолвил дряхлый старик.
– А ты думал, не рукомесло, – живо откликнулся Пантешка, видимо стараясь заручиться расположением мужиков. – Я, брат, три лета на ней страдаю. Однова вот руку перешибла, окаянная, повыше локтя, – он указал, – а в другой ногу искорежило, – он снова указал. – Вот оно какое рукомесло.
– Э! – с любопытством воскликнули в толпе. – Как же это тебя угораздило?
– Оченно просто, – сказал Пантешка и опять почувствовал в себе героя. – Лемех зацепился за корень за какой аль за голыш, тебя и ковырнет вверх тормашками. Я, брат, разов семь летал. Спасибо, больше все мордой отвечаешь.
– А прежде вы по какой части происходили? – спросил его Влас Карявый.
– В кучерах езжал.
– Тэ-эк. И по купцам живали?
– Живал.
– Едали хорошо?
– Здорово кормили. У нас, у купца Аксенова, от масла переслепли все!
– Тэ-эк… А с лопатки-то с эстой много ли летал? – бесхитростно осведомился Карявый, указывая на плуг.
– Семь разов.
– Ну и летать тебе, видно, до веку! – хладнокровно заключил Влас при общем хохоте предстоявших.
Пантешка обиделся и отошел.
Илья Петрович ходил посреди народа и чувствовал, как земля под ним горела. Настроение толпы глубоко радовало его. Здоровенный ее хохот, беззастенчивый и грубый юмор, свободолюбивое отношение к действительности, насмешки над этим хитрым чудовищем, на славу сооруженным в Ипсвиче, – все это как нельзя более отвечало его теоретическим представлениям о народе и с особенной настойчивостью возбуждало коренные его влечения. «Что, буржуй, съел гриб!» – подсмеивался он над Захаром Ивановичем и нисколько не разозлился, когда тот, выведенный из терпения, сказал: «Э, брат, и дикари глумятся над Европою, а она все-таки пожирает их через час по ложке!»
