Ее живые, смеющиеся глаза смотрели на меня из овальной серебряной рамки. Поразительно белую кожу и чудесную шею подчеркивало пошлое декольте, талию, как белую туфлю, перехватывала обильная шнуровка. На ключице кричащий черный бант. Она казалась совсем юной, будто впервые надела вечернее платье; на этом снимке ее черты не были такими тяжеловесными; скорее изысканными, с печатью беды и стыдливой радости, что ее определили в царицы этой кунсткамеры.
Наверху хлопнула дверь, я обернулся. Портрет работы Модильяни уставился на меня с неприкрытой злобой, так что я выскользнул под колоннаду, где меня через минуту и нашел Кончис. Он переоделся в светлые брюки и темную шерстяную куртку. Молча приветствовал меня, стоя в нежном свете, льющемся из комнаты. Горы, туманные и черные, как пласты древесного угля, едва различались вдали, за ними еще не угасло закатное зарево. Но над головой – я наполовину спустился к гравийной площадке – высыпали звезды. Они блистали не так яростно, как в Англии; умиротворенно, точно плавали в прозрачном масле.
– Спасибо за чтение на сон грядущий.
– Если в шкафах вас что-нибудь заинтересует сильнее, возьмите. Прошу вас.
Из темного леса у восточной стороны дома донесся странный крик. Вечерами в школе я уже слышал его, и сперва мне чудилось, что это вопли какого-нибудь деревенского придурка. Высокий, с правильными интервалами. Кью. Кью. Кью. Будто пролетный, безутешный кондуктор автобуса.
– Моя подруга кричит, – сказал Кончис.
Мне было пришла абсурдная, пугающая мысль, что он имеет в виду женщину с перчаткой. Я представил, как она в своих аристократических одеяниях несется по лесу, тщетно призывая Кью. В ночи опять закричали, жутко и бессмысленно. Кончис не спеша досчитал до пяти, и крик повторился, не успел он поднять руку. Снова до пяти, и снова крик.
– Кто это?
– Otus scops. Сплюшка. Махонькая. Сантиметров двадцать. Вот такая.
– У вас много книг о птицах.
– Интересуюсь орнитологией.
– И медицину изучали?
– Изучал. Давным-давно.
– А практиковали?
– Только на самом себе.
Далеко в море, на востоке, сияли огни афинского парохода. Субботними вечерами он совершал рейс на юг, к Китире. Дальний корабль, вместо того чтобы напоминать о повседневности, казалось, лишь усиливал затерянное, тайное очарование Бурани. Я решился:
– Что вы имели в виду, когда сказали, что вы духовидец?
– А вы как думаете – что?
– Спиритизм?
– Инфантилизм.
– С моей стороны?
– Естественно.
Его лицо еле различалось в темноте. В свете лампы, падающем из открытой двери, он видел меня лучше, ибо во время разговора я повернулся к фасаду.
– Вы так и не ответили.
– Подобная реакция характерна для вашего века с его пафосом противоречия: усомниться, опровергнуть. Никакой вежливостью вы это не скроете. Вы как дикобраз. Когда иглы этого животного подняты, оно не способно есть. А если не ешь, приходится голодать. И щетина ваша умрет, как и весь организм.
Я покачал бокалом с остатками узо:
– Это ведь и ваш век, не только мой.
– Я провел много времени в иных эрах.
– Читая книги?
– Нет, на самом деле.
Сова опять принялась кричать – равные, мерные промежутки. В соснах сгущалась мгла.
– Перевоплощение?
– Ерунда.
– В таком случае… – Я пожал плечами.
– Человеку не дано раздвинуть рамки собственной жизни. Так что остается единственный способ побывать в иных эрах.
Я поразмыслил.
– Сдаюсь.
– Чем сдаваться, посмотрели бы вверх. Что там?
