Во флирте босса с хорошенькой ассистенткой не было ничего удивительного – перед таким соблазном мало кто устоит, и десять часов в воздухе, конечно, куда приятнее провести с на все готовой молодой красоткой в модных шмотках, чем с уродливой старой грымзой… но если Центурион изменяет Малене с этой куклой, значит, он просто чертов кретин, и больше никто.
****
В дверь спальни деликатно постучали, и приглушенный голос мажордома проговорил:
– Синьора Малена, завтрак готов. Мы с Катариной ждем вас.
– Да, Микеле, спасибо… – Малена улыбнулась, захлопнула блокнот, отложила его на столик и спустила ноги с кровати. – Я сейчас приду.
Когда в Браччано не затевали пышного приема «больших гостей», утренняя трапеза в поместье был полностью семейным ритуалом, лишенным каких-либо церемоний. Обычно в ней принимали участие только Бруно с Маленой и мажордом с экономкой, постоянно жившие в доме. Пятой участницей, «приглашенной звездой», как шутил Бруно, была маленькая Лиза, с младенчества и до самой смерти…
Теперь детский стульчик навеки опустел, но так и остался жить на просторной кухне, несмотря на постоянные требования Белинды убрать этот бесполезный предмет с глаз долой.
Микеле, прекрасно воспитанный и безупречно вышколенный управляющий парадной частью дома, обычно беспрекословно выполнял приказы «второй синьоры» (как Белинду втихомолку именовали слуги), однако в отношении Лизиного стульчика проявил непоколебимое упрямство. Каждый раз, когда эта тема снова всплывала в беседе с госпожой, Микеле кланялся, улыбался… и ничего не делал. Зайдя на кухню в следующий приезд, Белинда обнаруживала стульчик на прежнем месте, журила мажордома и кидалась жаловаться мужу. Она твердила, что увековечивать память об умершем, сохраняя старые вещи, которыми больше никто и никогда не воспользуется по назначению – варварский обычай, дикость, наносящая вред психике живых.
«Достаточно просто взглянуть на жену твоего сына, дорогой, чтобы в этом убедиться… и разве хорошо, что мы позволяем прислуге столь явно проявлять неуважение к нам?»
Филиппо же или отмалчивался, или отвечал неопределенной усмешкой и сухим советом «оставить детей в покое», подразумевая и покойную внучку, и Бруно с Маленой. В его власти было морально надавить на мажордома, подвергнуть штрафу за формальное нарушение субординации и самоуправство, но он ни разу этого не сделал.
Белинде оставалось лишь молча злиться и гадать, почему супруг ни разу открыто не встал на ее сторону в таком «пустяковом вопросе», хотя поддерживал в более серьезных вещах.
Бруно, куда лучше понимавший отца, несмотря на его обычную холодность и скрытность, по секрету рассказал Малене то, о чем синьора Грасси так и не узнала за двенадцать лет брака: Филиппо был одним из тех «варваров», что не желают расставаться с любимыми даже и в смерти…
Белинда не подозревала о святилище, устроенном в мансардном этаже, в постоянно запертом кабинете хозяина дома, Бруно же там бывал неоднократно. Он видел портрет своей матери в полный рост, установленный на подобии алтаря, украшенный лентами и свежими цветами, с зажженной возле него лампадой. Рядом с алтарем помещалась обитая бархатом скамеечка для молитв, а в смежной маленькой комнате был воздвигнут настоящий реликвариум: здесь хранились подвенечное платье, фата, атласные перчатки и туфли Алессии, украшения, которые были на ней в знаменательный день бракосочетания, связка любовных писем, альбомы с рисунками и потрепанные ноты, и -отдельно -засушенный букетик, перевитый золотистым локоном…
