– П-прошу! Я не смогу ждать! Я м-могу её увидеть? Это, кажется, м-моя…
В голову приходит, что Диана уже пару лет мне как чужая, и это мешает придумать толковое окончание фразы. Моя – кто? Бывшая сводная сестра? Бывший друг? Как такое называется?
От глупых мыслей горло взрывается лошадиным, неискренним ржанием, которое болью отдаётся в затылке.
– Что смешного? – Дежурный хмурится, принимает очередной звонок. Отвечает и с мягким «дзинь» кладёт трубку на место. – Заявление пишем на твою девушку?
«Твою девушку», – безумно хохочет эхо в моей голове.
– Чё?!
– Заявление?
– В смысле?..
– Я за такие вещи не отвечаю. – Дежурный отходит от стекла, хватает из пачки лист А4. – Да что ты ржёшь-то? Припадочный?
– Нет, вы не поняли! – От хохота выступают слёзы на глазах. – Я могу её опознать! Я…
Горло пережимает тошнота: обрывает и фразу, и приступ нелепого смеха. Полицейский возвращается к телефонам, суёт в окошко бумагу и принимает новый звонок.
Я смотрю на лист с заголовком «ЗАЯВЛЕНИЕ» и ничего не понимаю. Повторяю дежурному, что ищу Диану, свою Диану, а нашли, может быть, вовсе не её, и это надо знать точно. Зачем-то вспоминаю Холм смерти, уроки Вероники Игоревны и с отчаянием сознаю, что дежурный меня не слушает. Он слушает только звонки (визгливое «др-р-р-р») и, словно многорукий телефонный бог, всякий раз угадывает нужный аппарат.
Не зная, что ещё сделать, я пишу номер мобильного поперёк заявления и толкаю бумагу в окошко. Усач роняет её, подбирает, роняет снова. Откладывает.
Какой-то тихий ужас.
– Скажите хотя бы, кто ею занимается? Есть же человек? Один человек!
Дежурный вздыхает и оглядывается на дверь во внутренние помещения. Подтягивает брюки, неохотно выстукивает на одном телефоне номер и тихо, как бы боясь лишних ушей, спрашивает:
– Санёк? Кто рыжую ведёт?
Ответ едва слышно фонит из трубки.
– У нас их много, конечно, – дежурный поднимает взгляд к потолку. – Каждый, сука, вторник находят по дохлой рыжей девке, потому что у нас их в районе девать некуда, хоть на зиму соли.
Меня неприятно поражает циничность фразы, но возмутиться я не успеваю: едва различимо звучит голос из телефона, затем дежурный швыряет трубку в док-станцию и произносит странное слово «мухлади».
– Чё?
– Мухлади. Он пока на обходе.
Зачем мне эта информация? Что с ней делать?
– Н-наверное, подожду.
Стиснув челюсти и не говоря более ни слова, я сползаю на металлические стулья.
Телефоны звонят и звонят. Часы над усачом зловещим маятником отсчитывают время: «Щёлк-тр-р-р-Щёлк-тр-р-р…». Дежурный выходит в соседнее помещение, возвращается, кому-то звонит, равнодушно глядя на меня. Выходит снова. Доставляют двух подростков с кровью на кулаках и лицах, тихого и улыбчивого бомжа. От телефонного крещендо головная боль усиливается до темноты в глазах, до тошноты, и на деревянных ногах я направляюсь к кулеру. Наливаю горячую воду, и пластик стаканчика делается мягким и податливым, обжигает пальцы. Это чувство немного отрезвляет, заземляет меня, и я через боль несу стаканчик к стульям. Вспоминаю о калитке и достаю бумажный пакет, лоснящийся посерёдке от жира. Поначалу вкус пирожка не ощущается – только ноет внутри, словно под грудину всадили рыбью кость, – а потом разум будят сигналы рецепторов: солоноватое тесто, картофельное пюре. Корочка из сметаны и яйца.
Я осознаю, что голоден. Голоден страшно, с утра, и в желудке даже на донышке – там яма, бездна, а калитки уже нет, и в стаканчике пусто.
