В обмен она оставила мне свои часы. Всего на неделю! Я думала, мама не заметит. Заметила, конечно, скандал был ужасный.
И брату отдала взаймы легко, уж если чужим людям…
Только сказала:
– У меня сейчас вполне спокойно с деньгами, и после курсов они мне понадобятся не все сразу, их надо будет растягивать, пока я не стану на ноги. Ты будешь, как обещал, отдавать мне по сто рублей в месяц.
– Какие проблемы!
Первые два дня мы ездили на автомобильный рынок с ребятами-авто-мобилистами с курсов. Потом уже знали, по каким параметрам надо выбирать машину. Вернее, знал брат, а я бросалась на красивые. Разумеется, марка была одна – «Жигули».
Брат говорил:
– Отойди от неё, ей год до кладбища!
Или:
– У неё пробег – два экватора.
Но машина нашлась, нам повезло. Она была стандартного цвета «кофе с молоком», такие бегали по городу в абсолютном большинстве.
Всю сравнительно недолгую жизнь она простояла в тёплом гараже в Калуге, и пробег был небольшой. Но нам не хватало трёхсот рублей, а упускать машину было нельзя. На мне была старенькая каракулевая шубка.
– Давай заедем в ломбард, уж триста рублей дадут за мою шубку, посижу в общежитии, только позвони, чтобы деньги прислали срочно.
Брат задумался. А продавец замахал руками:
– Что вы! Да уступлю я вам эти триста рублей!
В Калуге брат жил у моей однокурсницы. Машину перегонял в Москву парень с наших курсов, а уж в Ростов брат поехал на ней со своим другом.
Сколько было радости!
Когда я звонила в Ростов, он рассказывал, как главные новости, как он въехал в сугроб, или не мог съехать с тротуара.
– Только смотри, тебе надо будет после курсов отдавать мне по сто рублей в месяц.
– Какой разговор!
Как-то вечером пришёл Виктор, в длинной серой шинели с полковничьими погонами, подтянутый по-военному, высокая серая папаха в руках.
Я так обрадовалась ему – он был наш, ростовчанин, поэт одного со мной поколения! Правда, в Ростове мы были едва знакомы, два-три совместных выступления.
Наверно, ему было очень одиноко в холодной осенней Москве, если он разыскал меня. Почему-то меня, а не Толю, с которым можно было и выпить, и пообщаться, и поговорить по-мужски.
Наверно, мне тоже было одиноко в холодной осенней Москве, если мы просидели весь вечер. Говорил он, я слушала, как у него всё рухнуло на отличной престижной службе, и семья рухнула тоже.
– Прихожу на службу, сажусь за пустой стол, и ни одного звонка.
– Ты приходи, приходи, у меня тоже ни одного звонка. А уж чаем – я тебя всегда напою. Ты давно не был в Ростове?
– Давно, больше года. У тебя более свежие впечатления.
– Да не меняется там ничего! Я им привезла стихи прекрасной поэтессы, нашей, здесь учится. И смотреть не стали, ни в журнале, ни в издательстве. Даня говорит – хватит открывать новые таланты, тут со старыми не знаешь, что делать. А в издательстве вообще разговаривать не стали.
– Болото.
– Болото! Ты приходи, Витя!
– Я тебе ещё надоем!
Шота спросил на переменке:
– Что за полковники к тебе ходят?
– Наш ростовский поэт.
– Он что, до двенадцати ночи тебе стихи читал?
– Знаешь, стихов мы друг другу не читали, просто поговорили «за жизнь», как говорят в Одессе и Ростове.
– Конечно, с полковником и за жизнь можно поговорить.
– Ну, какая разница, полковник, не полковник. Ты же сам говорил, поэты – высшее сословие.
– Но когда поэт ещё и полковник…
Виктор не пришёл больше никогда. На каникулах я узнала, что он выбросился из окна. Я в это до сих пор не верю. Или помогли, или…
