– Вот, – сказал Приам, помолчав. – Фебом зовут. Раб наш.
От кощунственных слов царя у Агелая всё внутри сжалось. Не дождавшись божественного гнева, он подумал было, что это шутка, и попытался засмеяться, но царь и бог смотрели на него совершенно серьёзно.
– Как же это? – пробормотал он, озираясь, глядя то на одного, то на другого. – Вы что, стада у меня пасти будете?
– Как прикажешь, хозяин, – ответил Аполлон с таким высокомерием в голосе, что не только пастуха, но и царя передёрнуло.
– Хорошо, – сказал Приам. – Прошу проследовать к месту работы.
Аполлон низко поклонился и вышел, гордо подняв голову, а Приам знаком приказал Агелаю остаться, подозвал его поближе и тихо сказал:
– Есть указание, – царь взглядом указал наверх, – содержать его в таких же условиях, что и всех остальных. Жертв не приносить. И обращаться как с рабом. Как с обычным рабом то есть. Очень строгое указание. Понимаешь?
– Понимаю, – пролепетал Агелай. – Это я ко всем рабам на «вы» обращаюсь. У нас в семье обычай такой.
– Ну как знаешь, – сказал Приам. – Я тебя предупредил.
«Царь не может простить мне истории с Парисом», – каждый раз думал главный пастух Агелай, отправляя на пастбище своего нового раба – бога Аполлона.
И действительно, как командовать тем, кого обижать смертельно опасно? А будешь с ним слишком ласков – прогневаешь того, кто его наказал. Хорошо ещё, что Аполлон, хоть и был надменен как десять богов, вёл себя тихо, указаниям не противился и поручения выполнял. Работа давалась ему легко: животные слушались его беспрекословно, коровы рожали двойни, волки боялись его больше смерти, а трава на пастбище росла быстрее, чем её съедали. Божественному пастуху ничего не приходилось делать. Он весь день сидел под тем самым деревом, где когда-то его предшественник Парис отдал Афродите призовое яблоко, и лениво перебирал струны кифары.
Иногда его навещали музы и танцевали на поляне, а однажды, открыв глаза после особенно удачного музыкального пассажа, он увидел Афину, которая, сложив ладони перед собой, умилённо его слушала.
– Я случайно проходила мимо и услышала, как ты играешь. Это так божественно!
Аполлон слегка наклонил голову в знак благодарности. Афина смущённо помолчала, но, увидев, что дальше говорить снова придётся ей же, продолжила:
– Смотри, что я сейчас нашла тут, за деревом.
Она достала из-за пазухи свирель и, приложив её к губам, издала несколько совсем не божественных звуков. Аполлон усмехнулся, а она, не понимая, что его насмешило, попыталась было снова что-то сыграть, но тут взгляд её упал на гладкую поверхность протекавшего рядом ручейка, и Афина увидела отражение своего и так не очень красивого лица с раздутыми щеками и выпученными глазами. Мысль о том, что она сейчас предстала перед Аполлоном с такой смешной физиономией, причём именно когда завела с ним серьёзный разговор об искусстве, привела Афину в такой ужас, что она поспешно отдёрнула свирель от губ и сказала:
– Отвратительный инструмент!
Из ближайших кустов раздался нахальный, грубый смех. Кусты затрещали, и из них, пошатываясь, вылезло мерзкое пьяное существо. Это был сатир Марсий. Был он точно таким, каким положено быть сатиру: козлоногий, рогатый, пьяный, бескультурный, наглый, грубый, вонючий. Воспитание у него отсутствовало совсем, ему было всё равно, разговаривал ли он со смертными или с богами – в обоих случаях он был одинаково бестактен.
