Воля Донбасса (сборник) - страница 18

Она её моет руками голыми, пренебрегая резиной.

Моет, как мыли мама и бабушка, по старинке, до скрипа.

Иногда какое-нибудь особенно чистое блюдце

начинает звучать, как скрипка,

в её прекрасных разбухших от мыльной воды ладошках.

И некому, всегда некому позвонить в неотложку.

И моя Полина, зная про это страшное некому,

носит слёзы под сиреневатыми веками.

И слёзы эти катятся по щекам и падают в результате

на тарелки, и еда в них становится солоноватей.

Я ем из этих тарелок, вымытых моей Полиной,

и думаю только про то, что и тарелки глина,

и мы тоже глина,

хрупкая божья глина.

* * *

Я люблю этот город —

обетованную степь,

на лице его порох,

он видел воочию смерть.

Он безумен, как шляпник,

разливший нечаянно ртуть.

Этот город внезапен,

но мне не в чем его упрекнуть.

Он стоит на границе —

силы света и силы тьмы.

Он немножечко рыцарь,

его горы – всего-то холмы.

Его вены, усталые вены —

потемневший асфальт дорог.

Его все обвиняют в измене,

сочиняют ему некролог.

Я люблю его, как ребёнка,

не болеет ли, не озяб?

Как же тонко в нём всё, так тонко,

но об этом сейчас нельзя.

Впрочем, в тонкости тоже сила,

тоже правда и благодать.

Я заранье его простила,

если будет за что прощать.

* * *

Вот и платье на мне бабушкино,

а серёжки в ушах – сестрины.

Меня дед называет Аннушкой,

остальные зовут принцессою.

Мне вчера было восемь от роду,

целых восемь, берёт оторопь.

Мои серьги блестят золотом,

словно солнце зимою в оттепель.

Я умею словечки складывать,

нараспев читать с табуреточки.

Подпевают мне в такт ягодки —

две серёжки в ушах девочки.

И пылит за окном улочка —

Первомайская, неизбывная.

На воротах кудахчут курочки —

диво чудное, чудо дивное.

И светло так над Докучаевском,

мир наполнен ещё бессмертием.

На шкафу в моей детской спаленке

ясно солнце – букет бессмертника.

Вот и платье на мне бабушкино,

а серёжки в ушах – сестрины.

Меня дед называет Аннушкой,

остальные зовут принцессою.

* * *

Кто читает все эти чёртовы сводки?

Налей мне водки, промой мои раны,

мы с тобой в подвале сидим, как в подводной лодке,

имени русой Марии, имени плачущей Анны.

Наша лампа-лампочка, наша маленькая лампада,

жёлтая, жуткая, внутриматочная спираль мира.

Не гляди на меня, Мария, я боюсь твоего взгляда,

помолчим, Мария, здесь каждое слово – гиря.

Наш подвал укромен, четыре стены и стулья,

а ещё эти полки с помидорами-огурцами.

Нас подвал уменьшает, съёживает, сутулит,

мы становимся даже не сёстрами – близнецами.

А на завтра сводки, от которых мне сводит душу,

а на завтра снова учиться ходить по краю.

Мы идём по улице – два морячка по суше,

мы с тобою ещё ни разу не умирали.

* * *

А в Донецке снова гудит земля,

словно в худшие времена,

только мама считает, что худшее впереди.

Дом – четыре стены, но одна стена

говорит: «Беги!»

Моя мама устала бояться

и устала вот так стоять,

словно вкопанная в беду.

Если вспять пространство

и время вспять,

то не смей подходить к окну.

Это зарево сызнова – не заря,

это зарево – зуб за зуб.

Моя мама, ни слова не говоря,

унимает дрожь, усмиряет зуд.

Ей давно не страшно, она кремень,

серый памятник площадной.

Мама точно знает, она – мишень.

Или кто-то из нас c тобой…

* * *

Рельсы режут на две неравные половины

полуостров, что когда-то был территорией Украины.

Моё Чёрное море с волнорезами и буями,

за тебя теперь надо рассчитываться рублями.

Кроме смены валюты, власти, символики,

всё осталось прежним, белые колченогие столики,

торговка самсой, чебуреками, пиццей

Назад Вперед

Воля Донбасса (сборник) - страница 18

Похожие книги