– Его искали за убийство своих домочадцев. Когда я вышел на его след, у него была уже другая семья: нашел себе вдову-мещаночку с тремя детьми. Я выслеживал его год. Даже познакомился со всеми ними лично под видом добряка-соседа. Потом пришли его брать. Он запер дом, а когда я с полицией смог проникнуть внутрь, в живых уже не было никого…
– Да, это очень прискорбно, Петр Александрович…
– И я не намеревался больше браться за подобные поручения…
– Я понимаю вас. Это больно, очень больно, но прошлого уже не изменить. Однако если отважиться открыто взглянуть ему в лицо, признав свои ошибки и усвоив его уроки, то его не придется переживать снова и снова. Вы меня понимаете?
Мышецкий помолчал и потом добавил:
– Знаете, мне тоже непросто жить со своей памятью. Лет пять назад у меня было дело крестьянина, который измывался над своей женой, пока не запорол ее до смерти; у нас, увы, такие дела – не редкость. Его отправили на каторгу. А на днях я из газеты узнал, что он отбыл свой срок, – а это точно он: я помню все то дело до мельчайших подробностей, – и вернулся… И дочери теперь тоже нет в живых. А вы говорите «не хочу»! Неповоротливость государства в деле поиска преступников и снисходительность в деле их наказания оборачивается жестокостью по отношению к их жертвам. Вот так! Поэтому мне не нужны отписки городовых и околоточных! Мне нужен человек, который найдет и схватит виновного; человек, который будет цепко идти по следу, присматриваясь, прислушиваясь и принюхиваясь, потому что только так охотник ловит зверя. А мы с вами, Петр Александрович, ловим именно зверей. Вы это знаете не хуже меня!
Наступившую тишину теперь нарушал только мерный ход маятника в больших напольных часах, красовавшихся в углу.
Наконец бывший сыщик поднял глаза на Мышецкого:
– Я попрошу вас предоставлять мне все сведения, которые окажутся в вашем распоряжении.
Прокурор в ответ улыбнулся и сжал его руку:
– С возвращением, Петр Александрович! Я знал, что вы согласитесь! Истинный охотник всегда возвращается к охоте!
– Как пьяница – к бутылке, – невесело сострил воролов. – Ладно, быть может, мой опыт и пара прежних трюков еще сослужат свою службу…
Мышецкий вытер усы салфеткой, бросил ее на стол и поднялся. Азаревич последовал его примеру. Они прошли в дверь, которую открыл перед ними услужливый половой, и на лестнице распрощались.
Азаревич неторопливо застегнул на себе черное пальто, аккуратно повязал на шее лиловый шарф, а потом, пригладив волосы, надел на голову котелок и вышел на свежий воздух.
Ветер уже разогнал облака, и глаза слепило яркое, но не греющее осеннее солнце. На бульваре под трескучий аккомпанемент веток и аплодисменты хлопающих на ветру рекламных полотнищ купеческих лавок бешено вертелся хоровод золотисто-багряных листьев. Где-то негромко, словно спросонья, позвякивали церковные колокола, призывая прихожан на утреннюю службу.
Азаревич в задумчивости шел по улицам оживающего после ночного сна города. Он ненавидел Мышецкого, ненавидел себя за эту глупую и совершенно несвоевременно выказанную готовность отправиться на поиски неизвестно кого и неизвестно чего, но еще более тупую и усталую ненависть он питал к незнакомому усатому шатену среднего роста в военной форме, который наверняка сейчас с каждой минутой все больше удалялся от Москвы.
