неким внутренним сигналом, окончательно проснулся, позвал отца Фотия и, помня о предстоящей вскоре встрече, попросил помочь ему привести себя в порядок. В келье было уютно: слышалось потрескивание дров и припахивало дымком – учитывая совсем не богатырское ещё здоровье больного, монах подтопил свою маленькую печку, наполнив подостывшую избушку запахом готовящейся еды, заваренных трав и каким-то добрым теплом.
– Кончается лето, – сказал отец Фотий, глядя в окошко на затянутое мглой небо. Затем повернулся к Родиону: – Скоро сменюсь. Анфиса приходит сразу после захода солнца, но сегодня заката не будет, вон какая хмарь. Так что может и раньше прийти. Ждёшь?
Он глянул на Родиона хитроватым, вопрошающим взглядом. Тот, немного смутившись, молча кивнул головой.
– Ну, давай готовиться. В баню-то тебе рановато ещё, это ничего. Я вот воды подогрел, – он подхватил с печки небольшой, слегка дымящийся парком тазик, поставил на табурет возле полатей, – Бритву тебе сообразил не хуже, чем в цирюльне. Потом я тебя перевяжу, покормлю, если голоден. Нет – так после Анфиса покормит. Ну-ка, давай сядем повыше…
Через час, умытый и побритый пасечным ножом Родион, в свежей льняной монаховой рубахе, полусидел на полатях, подложив под спину набитую травой наволочку и, уже самостоятельно, держа в немного дрожащих руках большую кружку, прихлёбывал из неё наваристый куриный бульон. Одолев половину, протянул кружку отцу Фотию.
– Оживаешь, сынок, – глядя на него, с нескрываемой радостью говорил монах, – что подснежник на прогалине. Передохни теперь, без охотки не ешь. Оно от тебя никуда не денется.
Начинало смеркаться. Родион с некоторым удивлением заметил, что сердце его стало биться чаще. Вскоре отворилась дверь, в келью вошла Анфиса с маленьким туеском, наполненным свежими крепкими боровиками. Голова её была непокрыта, на волосах сверкали, искрились свежие капли дождя.
– Добрый вечерок! Вот зарядил-то, окаянный, – она по-собачьи встряхнула головой, тихо рассмеялась, поправила ладонями растрепавшиеся волосы, – А я по лесу круг скита успела пробежаться, грибов видимо-невидимо. Ну, как наш пострадавший?
Она взглянула на Родиона, и ему показалось, что сумрачная келья вдруг вся осветилась солнцем.
– Ты посмотри на него, дочка! – сказал отец Фотий, – Огонь в глазах! Вся хворь, как с гуся вода! Готовь гармошку, он через неделю плясать захочет.
– Ой, не загадывайте, батюшка, мало ли чего, – ответила Анфиса, однако ж в голосе её более было радости, чем опасения, – Ну и слава Богу. А с тобой, добрый молодец, мы сейчас чай будем пить. У нас, поди, найдётся, о чём поговорить?
Родион не совсем понял интонацию последних её слов: вопросом ли они прозвучали или утверждением, однако с готовностью кивнул головой. Отец Фотий поставил на стол плошку с медом, нарезал крупными ломтями белый хлеб, привезённый на днях Николаем, налил в кружки из томящегося на печке заварника ароматного травяного чая.
– Ну, вот вам и угощение, дети. Брусника мочёная вон, на полке, в ушатике. Берите, кушайте на здоровье. Мёд нынче знатный удался. А я пойду, пожалуй. Приустал я что-то нынче, – он подошёл к двери, пожелал оставшимся спокойной ночи, и, не задерживаясь, отправился на покой.
– Ну, как дела, боец? – Она подошла к изголовью, немного склонившись, положила тёплую сухую ладонь ему на лоб, – Вот и жару уже почти нет. И то верно, ожил. Бок-то не саднит?
