Ворота Сурожского моря - страница 33

Служанка, холодея от ужаса, подчинилась. Серые глаза, чуть прикрытые выбившимся из-под платка седым волосом пожилой женщины, смотрели затравленно и не доставили Калашу никакого удовольствия. Скорей, почувствовал, как она неприятна. «Фу, какая старая и некрасивая. И забитая. И чего они так боятся? Я их и пальцем не трогаю. Как правило». И он от души хлестанул женщину ладошкой по щеке. Служанка отлетела к противоположной стене и затихла, свернувшись в клубочек. Неожиданно Калаш почувствовал, что настроение заметно улучшилось. Он потер покрасневшую ладонь и, уложив руки за спиной, зашагал по длинному коридору в глубь дворца.

Пашу ждали важные дела по подготовке крепости к возможной осаде. И хоть он не верил, что голозадые казаки смогут даже приблизиться к Аздаку на выстрел из пушки, но султан Мурат в Стамбуле требовал от него предпринять все меры к отражению возможной атаки. Не без оснований считая себя добросовестным хранителем крепости, Калаш-паша намеревался честно выполнить все распоряжения султана, в независимости от того, что сам думал по этому поводу.

Дня через три, когда бывшие невольники начали понемногу привыкать к вольной жизни, на заре Муратко Рынгач подогнал к бараку телегу, которую тянула пара длинногривых лошадок. Из барака никто не вышел, и Муратко набрал в легкие воздуха:

– Казаки, дрыхнете, че ли?

Таким голосом до Азова докричаться можно. Парни, протирая заспанные глаза, горохом высыпались на улицу. К этому времени в Черкасске из освобожденных гребцов осталась пятерка казаков, пожелавших воевать с турками. Остальные все уже пристроились. Серафим, отыскав в Черкасске родственников с Днепра, пока поселился у них. Он тоже собирался идти с Татариновым. Кто в сотню к своим перебрался. Некоторые по станицам разошлись, собираясь нагрянуть в войско ближе к выходу. Или вообще остаться на Дону, чтобы защищать родные курени от разных татар да ногайцев, пока остальные казаки во главе с Татариновым за Азов воюют. Человек восемь бывших гребцов, поклонившись напоследок казакам, освободившим их с галеры, направились домой в Россию к родным очагам.

Раннее солнце только показало золотистый краешек над городской стеной из двухметровых кольев, и желтовато-розовые отблески потекли по улице, окрасив в яркие цвета и дорогу, и мазаные стены куреней. Валуй, потеснив выскочившего раньше татарчонка, выбрался вперед: – Чего случилось-то?

Дождавшись, пока последний парень выберется на улицу, Муратко пробасил:

– Сидайте живо, за лошадьми поедем. Негоже казаку безлошадным на турку идти.

Космята с Дароней запрыгнули в телегу одновременно. Следом молчком сиганули Пешка и старший Лукин. И только Борзята, приседая на оставленный ему краешек, догадался поинтересоваться:

– А как же мы не поемши?

Муратко усмехнулся, арапник[50] звучно щелкнул в воздухе. Лошади, опасливо косясь на зажатый в кулачище возницы кнут, потрусили упругой рысью. Ворота распахнулись, и двойка вытянулась на пыльный шлях, теряющийся в залитой солнцем степи. Парни, теснясь на телеге, запрыгали в такт движению.

По дороге обсуждали нежданное счастье. Лошадь для казака – второе «я». Татарчонок размечтался о вороном жеребце, с высоким крупом и бешеными глазами. «Уж я его укорочу», – потирал он маленькие, почти коричневые ладошки. Космята считал, что лучше послушной и спокойной кобылы в бою быть не может. Дароня тоже хотел лошадь, «резвую и умную, чтобы всему научить». Валуй всю дорогу помалкивал, а Борзята, мечтательно закатывая глаза, рассуждал о сером в яблоках дончаке, что «любого турку на обед проглотит и не подавится». Лошадки неспешно трусили, помахивая нестрижеными хвостами. Муратко, изредка шевеля слабыми вожжами, уклончиво отвечал на расспросы. Валуй, вспомнив о «двойной» фамилии атамана, повернулся к Муратко.