– А что со мной не так? Уродина, да? – я вспыхнула, разозлилась и смешалась одновременно.
– Да причем тут – уродина, не уродина. Ну не Памела Андерсон, да… Но дело не в этом. Ведешь себя странно. Разговариваешь странно. Одеваешься вообще… Диковато.
Олег оглядел мою черную шифоновую блузку в мелкий цветок, заправленную в черные же потертые джинсы и остановил свой взор на лаковых туфлях на каблуках, мимолетно покосившись на массивную железную цепь, повязанную на запястье в виде браслета.
– Ну, и потом. Ты за Петькой из параллельного бегала весь прошлый год. Ну, там преследовала его, письма писала. Ржал и ваш класс, и наш, одному Петьке было, мягко говоря, не смешно, зачморили его все нормальные пацаны. Я, понимаешь ты, не хочу, чтоб ко мне тоже так относились. Ты миленькая, с тобой интересно, но ты не пробовала быть чуть проще?
Я стояла, прислонившись плечом к стене за гаражами, и боролась с приступом внезапной тошноты. В животе стало холодно и колко. Ладони вспотели, и я не знала, куда их деть – то ли обтереть о джинсы, то ли сунуть в карманы.
Олег демонстративно закурил и продолжил:
– Еще ты гуляешь только до девяти вечера. Многие в это время только на улицу и выходят. И о чем, господи, о чем ты постоянно пытаешься мне рассказать? Какие-то книжки твои. Стендаль, Бальзак, кто там еще у тебя? Тебе неясно, что никому это, ни кому не интересно! И не нужно. Ясно тебе это, Ин? В школе грузят, дома грузят, ты ещё вдобавок пригружаешь.
– А почему ты тогда таскаешься со мной? Ну, ходишь… И все такое? – отстраненно спросила я.
– Да хер знает. От скуки. Целуешься опять же так, что ммм… И сиськи твои ничего, да, вполне…
Олег коротко хохотнул. Я дернула плечом, не зная как реагировать на это.
– Знаешь, ты лучше больше… Не надо нам гулять. Не хочу тебя больше видеть, – мой голос звучал, словно из-под плотного одеяла, холод из живота дополз, казалось до шеи, и заморозил связки.
– Ну, давай тогда, Ин. Ты мне только, это, письма не пиши, как Петьке? – Олег заржал и выпустил мне в лицо струю дыма.
Ну что сказать? Было гадко. Было мерзко. Было противно. А вот больно – совсем не было. Видимо, раз от меня уже второй парень шарахается как черт от ладана, есть во мне некий дефект, червоточина, что ли. Раз не получается ни дружить, ни любить толком.
Дома я долго рассматривала себя в зеркале. Бледные светлые брови, тяжелые русые волосы, глаза то зеленые, то желто-карие, непонятные, будто в крапинку. Дурацкая мамина блузка. Дурацкие штаны. А я-то навоображала, что имею донельзя романтичный и недоступный вид. Дура. Хотелось поплакать, но слезы не шли.
На следующий день я, кинув блузку с цветочками в угол, надела в школу обычную черную водолазку и юбку из странного материала, имитирующего кожу. Заплела волосы в две косы, накрасила ресницы и брови и даже подвела глаза маминым карандашом, жирно, щедро так подвела.
Разговаривать ни с кем не хотелось, видеться, впрочем, тоже. А прогуливать было тошно, ибо негде. Я кое-как отсидела уроки, зашла в библиотеку и побрела домой через парк, не разбирая дороги. На колготках чуть выше колена уныло ползла стрелка.
На тропинке, скрытой от глаз случайных прохожих, сидело четверо – тот самый Петька, которому не повезло стать адресатом моего письма и трое его закадычных дружков – Шпуля, Рыжий и Костик. Они самозабвенно резались в карты, и пили пиво.
– Ооо, какие люди. Какие авторитетные люди почтили нас свои вниманием! – дурашливо завел Рыжий.
