Кафр–Нахем, город Машиаха, где он нашел пятерых своих посланников. Адира и Шимона, Еханана и Якова15… и, конечно же, Матияха, первого, кто начал записывать его слова. Город–сосредоточение. Смыслов, мудрости, ответов. Наполненный, как казалось Нахему, неосознанной грустью. Недосягаемая вершина для многих скитающихся по свету ехуди.
Для одних точка отсчета последних дней, для других священное место, откуда начнется возрождение народа. Таких было значительно больше. Глупцов, вцепившихся в прошлое, ожидающих, что Гнев сойдет на нет, стоит лишь приходить сюда и глазеть на старые камни. Но нисан следовал за нисаном, число их давно превысило тысячу, а голос по–прежнему гнал прочь. Ничего не родилось из бездействия!
От чувства голода кружилась голова. Кружилась она и от непрекращающегося водоворота людских тел вокруг. Никогда он не видел столько людей. Предавшие Бога редко объединялись большими группами. В одиночестве нести бремя Изгнания казалось легче. Собравшись вместе, они утяжеляли его, видя в изможденных исстрадавшихся попутчиках отражение самих себя. Таких же измученных бесконечными дорогами. Наконец, находились те, кто ломался и выплескивал накопленное недовольство на окружающих, что неизменно заканчивалось неистовой дракой. Дважды Нахем оказывался в такой группе и дважды вырывался из нее покрытый синяками и царапинами. И если первый раз еще можно было посчитать случайностью, то после второго он пообещал себе больше не испытывать судьбу.
Шум, сколько шума. Прочь, прочь, прочь отсюда! Взгляд его метался по сторонам, пытаясь найти место менее оживленное, но не мог за что–то зацепиться. Нахем повалился в пыль, прямо под ноги идущим и его вырвало. Немного полегчало.
– Поднимайся, затопчут! – произнес голос из многоцветной шумной толпы и протянулась рука. – Боже! Рука отдернулась, едва он поднял отмеченное Знаком лицо. Как и прежде. Как и всегда…
Нахем не испытывал ненависти. Как можно ненавидеть того, кто боится тебя больше всего на свете? Пусть и старается всем своим видом выразить совсем другие чувства. Этот страх он принимал. Не то, что разного рода глупые фобии – змей, пауков, грызунов. Нахем знал предания об участи посланников и слышавших их. И если Бог не пощадил даже учеников Машиаха, то какие ужасы ожидали простых людей, пожелавших помочь проклятому народу?
Все земное существование несчастных, прогневавших Бога, сводилось к бездумному тысячелетнему топтанию на пороге Шеола16. Без сочувствия. Без помощи. Даже смертоубийства – излюбленного людского средства борьбы с инаковостью – они были лишены. Среди общин драки и смерти случались нередко, но чтобы ехуди оказался хотя бы покалечен человеком, не отмеченным Знаком… Голос набрасывался на посмевшего преуменьшить земные дни Предавшего Бога, перекладывая на него не доставшиеся тому мучения. Тех, что нельзя убить, старались просто не замечать.
Людская река отступала. Вот она уже и вовсе обтекает его двумя потоками. Маленький, иссохший от странствия едва живой островок в лужице собственной блевотины.
Его подняли и, подхватив под руки, поволокли.
– Вы не можете, не должны… – отмахивался Нахем от неожиданных помощников, притащивших его в спасительную тишь.
– Да все мы можем, – повернулось к нему улыбчивое молодое лицо. – А вот должны ли… В руки ему что–то сунули. Хлеб. И сыр! В животе предательски заклокотало.
