Восход заплутавшего солнца - страница 3

Длинная хищная тень прокралась мимо недвижных тел. Зверь подбежал к распятию и задрал голову. Назареец был мертв. Глаза, которые недавно так встревожили центуриона, подернулись завесой смерти. Последнюю свою рану он не заживил. Не успел. И он не успел… Вой, теперь уже звериный, разорвал ночной воздух и заглушил на время затихающие вопли города. Вой, полный тоски и разочарования.

Ты все равно придешь.

– Зачем же не теперь?

Я жду тебя – мне очень трудно.

Я потушила свет и отворила дверь

Тебе, такой простой и чудной.

Анна Ахматова

Если ты смерть – отчего же

ты плачешь сама…

Анна Ахматова

1147 год от Г. Г. /1931 ab Urbe condita.

– Живой, живой, живой, живой! – скорняжное острое шило раз за разом втыкалось в ладонь наследника. Слезы залили лицо, закапали расшитое золотом одеяние, но он не чувствовал боли. Не чувствовал ее совсем. Лишь тупые отголоски рефлексии протыкаемых мышц. Руки, стол, даже камень пола были залиты кровью, бело–золотые одежды добавили красный цвет. Он уже знал, что отсутствие чувствительности к боли только начало. Что впереди будет одна борьба за существование. Напряженное лицо отца, слушавшего облаченного в белый плащ с зеленым крестом брата–лазарита, говорило само за себя. Проказа… та самая, что заставляет тело гнить заживо, а людей – обходить тебя стороной. Никаких игр с детьми, никаких совместных праздников. Ничего.

Помимо опасности возможного заражения, о которой повсеместно толковали, детям их возраста ни к чему такие жизненные уроки. У них все впереди: длинная или не очень жизнь, достойная или, опять же, не вполне удачная. Жены, дети… судьбы их не предрешены и будущее предложит огромное разнообразие. У него же нет ничего из этого. Одиночество и скорая кончина. Проказа, словно безжалостный вор, лишила его всего, оставив пустую оболочку. А циничная вершина мучений – никому не нужный бессмысленный ритуал.

Сегодняшняя церемония, своего рода инициация, вхождения в права наследника иерусалимского престола казалась ему на этом фоне какой–то неуместной злой шуткой. Конечно, Храм не примет его. Без пары лет калеку. Без пары десятилетий гниющий труп. Серьезное лицо отца, за прошедший месяц осунувшееся и обесцветившееся. Он рассказывает, как важна эта церемония, но голос его тоже лишен жизни. Сочувствующие и напуганные взгляды придворных, сторонящихся, прячущих руки. Множество прочих. Он видит все в глазах: безразличие, брезгливость, жалость… но лица улыбаются, рты произносят бодрящие слова. Неискренние пустые слова, ведь для них он всего лишь «наследник, что скоро умрет». А раз так, то к чему растрачивать себя на подлинные чувства? Об этом не должны знать, ведь широко о его недуге не объявлялось, но знают.

Бесконечная, как ему показалось, дорога до храмовых врат. Расставленные в шахматном порядке в церемониальных латах храмовые стражники: черные плащи с огромной бронзовой «тау» и белоснежные с красной оторочкой. Лица скрыты, но наследник чувствовал – они тоже знают. Все знают! Старательно пытаются делать безмятежный вид.

Вот и Храм. Две гигантские башни без окон нависают над головой. Величественный и пугающий исполин, увитый Древом Вестника. Шипы везде. Шипы, выточенные из камня, шипы последних храмовых врат, жуткие шипы Древа. Свежий песок, рассыпанный вокруг, говорит о том, что неофиты Ордена Тау, как и каждым новым утром, снимали с них очередных пришедших за искуплением «предавших». Находили ли они здесь прощение? Кто знает. Смерть находили, а с ней и прекращение своих мук. Страшная обязанность у этих едва принятых в орден новичков. Древо живет своей жизнью. Именно живет, ведь оно не какое–то апельсиновое или оливковое дерево. Словно голодный пес, оно не желает расставаться с добычей, оплетенной ветвями–лианами, проткнутой насквозь. Топорами и пилами вырубают и выпиливают тела из этого колючего клубка, а ветви шевелятся и грозят захватить и дерзнувшего отобрать пойманное. Песок скрывает пролитую кровь.