Рин собрался ответить, но замер на вдохе. Что-то исчезло из окружающего мира. Он вдруг понял, что не чувствует запах голубых цветов, помогающих раскрыться кити. Тех самых, что расцветают весной, а аромат набирают ближе к осени. Степь закачалась, поплыла перед глазами. Сначала еле заметно, но вращение набирало обороты. Рин упёрся ногами в землю, стараясь удержать равновесие. Его противно подташнивало, в голове затрещало от воплей сверчков:
«И почему я их не замечал раньше?»
Тан заглянул в лицо брата, поразился, каким странным стал взгляд: потусторонний, словно юный синг вслушивался во что-то, понятное только ему одному.
– Рин? – Тан вопросительно поднял брови.
Рассеянный взор блуждал по его лицу, всё никак не мог остановиться на одной точке.
– А ты замечал, – задумчиво сказал младший брат, – как сверчки громко орут? Они такие толстенькие, страшненькие, но безобидные. А ещё луна… В полнолуние луна настолько огромная, что, кажется, можно рукой до неё достать.
Старший из сыновей стратега Ошиаса хлопнул Рина по плечу:
– Какие сверчки, брат? Не валяй дурака. Соберись, малыш Рин, завтра та самая ночь. Будет тебе луна. Всё только начинается.
Рин вздрогнул, словно он сам провалился в ловушку, которую они устроили для зверя Ниберу.
– Иди ж твою, – младший синг отряхнулся всем телом, как промокшая собака. – Я, наверное, не выспался.
Тан хотел сказать что-то ещё, но прибежал один из рабов, бухнулся в ноги на пыльную землю, пряча глаза: не ладилось с походной кухней. Старший сын стратега Ошиаса, забыв о странной выходке Ринсинга, отправился разбираться с поварами.
Всё утро потревоженная суетой степь принимала незваных гостей. Крохотный лагерь разведчиков развернулся в целый палаточный город. Тянуло запахами кухни, там одновременно собирали быстрый обед и готовились к ночному пиру. Рабы растянули большой шатёр, украшали его ритуальными гирляндами из бумажных цветов. У центрального входа установили шест с мёртвой головой недавно добытого зверя Ниберу: вокруг огромной раскрытой пасти застыли бурые пятна свернувшейся крови, густая шоколадная грива сосульками повисла вдоль морды. Барабанщики проверяли натяжение кожи на инструментах, и над лагерем разносился нестройный стук, гулко тормозящий в звон вёдер, которые дояры вытаскивали из грузовых пропылённых кибиток.
К обеду подъехала отставшая в пути повозка шамана. Седой Нам, мольба сингов, знавший ещё деда молодых наследников, тяжело вылез из раскрашенной знаками огня и земли кибитки. Голова его мелко тряслась, и разноцветные ленты в грязно серых волосах, растрёпанных ниже плеч, дробно подпрыгивали отдельными от шамана живыми существами. Татуировка на лице собралась в густую сеть морщин. Перекрученный падучей торс едва держался на тонких, кривых ногах.
Все три молодых синга подошли приветствовать вестника судьбы, склонили перед ним головы. Нам морщился, растирая затёкшее в поездке тело, махнул рукой:
– Ночь кити да благословит тот, кто горит ярче пламени, летит быстрее ветра и стоит прочнее земли.
Имя благословляющего не знал даже сам шаман. Четвёртый элемент имени потерян, и теперь никто не мог позвать его.
Закончив быстрое приветствие, Нам оживился, волнение перед грядущим событием на мгновение передалось и ему, он уже предчувствовал реки хмельного молока, что польются в эту ночь. Даже самый ничтожный раб сейчас дрожал от нетерпения, ибо вот-вот все будут пьяны и счастливы, ночь кити всех делает равными и особенными.
