– Посмотри, сын, – Фер Элохим указал пальцем на изголовье каменного трона. – Что там написано?
– «Мой путь праведный, и ступаю тропой веры к Тебе», – даже не глядя, произнёс написанное Люциан, так как знал лозунг паладинов наизусть ещё с самых ранних лет.
– А что написано на твоём молоте?
– То же самое.
– А на моём молоте? Что на нём написано?
– Так же, – вполголоса ответил Люциан, продолжая прятать глаза.
– Что? – Фер Элохим уже сам почувствовал, что перегибает палку со своими нравоучениями, но не может остановиться. – Я тебя не слышу…
– «Мой путь праведный, и ступаю тропой веры к Тебе».
– Верно. Это написано на каждом боевом молоте каждого паладина. Вот только знаешь ли, что это значит?
– Да, отец.
– То, что предназначение каждого паладина едино, и направляет нас Создатель.
– Как это относится к нашему диалогу, отец?
– Да так, что ты паладин, и путь твой проложен самим Создателем, он ясен, как ни у кого другого, – Фер Элохим протянул руки к Люциану в мольбе и на мгновение замер. – Зачем ты сопротивляешься этому, сын?
– Я так чувствую и хочу быть честен с тобой, отец, – он более ничего не произнёс, лишь встал и направился из зала, оставив отца в одиночестве этим жестом неуважения.
– Ты ещё будешь меня благодарить! – усевшись на свой каменный трон, отец крикнул ему в спину, но тот даже не обернулся и покинул Приёмный зал молча.
Действие 7
Алькасаба-нок-Вирион
Весна. Пригород Цитадели Алькасаба-нок-Вирион. Утро.
Следующий день выдался действительно по-весеннему солнечным, словно всё вокруг настроено на торжество. Цветущее плато пригорода Алькасаба-нок-Вирион встречает зеленью и процветанием кортеж паладинов, что неизбежно движется навстречу светской жизни.
Грандиозная высота Цитадели Алькасаба-нок-Вирион упирается в небо, возвещая собой неприступность Империи Солнечного Гало. Её вершина увенчана короной редких позолоченных зубцов, которые пробивают небосвод. Всё это величие видно издалека, и оно встречает грусть Люциана ещё на подходе. Предвкушая праздную жизнь столицы, он не может изгнать из себя тлеющее ощущение отвращения. Тяжёлые мысли не позволяют даже допустить собственной радости и принять новую жизнь, что сама идёт к нему в руки. Он нахмурился в карете напротив отца и только и делает, что всю дорогу избегает его взгляда. Всё, что происходит с ним, – происходит не по его воле, а с чужой подачи. Его сердит даже мысль о том, что каждый вокруг знает, что лучше для него. Вот только во всей их уверенности он не может найти, где он сам, и от этого становится только хуже.
– Сын? – надорвал перетянутое молчание отец и терпеливо выдержал паузу, дожидаясь, пока тот на него посмотрит. – К чему всё это ребячество? Сними уже, наконец, со своего лица эту маску грустного недовольства и начинай прямо с этого момента радоваться. Разве ты не чувствуешь, что ты приступаешь к новому этапу своей жизни? И этот этап прекрасен, – Фер Элохим замолчал, ожидая хоть слова от Люциана, но сказанное им вызвало странную вспышку гнева, что отразился в свете синих глаз. Они горят всё той же синевой, но будто из пустого мрака. Люциан тяжело вздохнул, обдумывая свой вынужденный ответ, и, спуская гнев, выдохнул. Он всё же не нашёл более осмысленных слов, чем говорил ранее, и просто промолчал. Гнев в его груди не исчез, а лишь слегка затих в ожидании эмоционального выплеска.
Кортеж паладинов вошёл в Главные ворота Цитадели, тень от арки упала на карету, придав ей мимолётную благодать от палящего солнца. На Центральной площади карета вздрогнула и остановилась, Люциан со своим отцом даже не пошевелили пальцем, чтобы открыть себе дверь, они ждут слуг, иначе это оскорбит честь семьи Фермилорда. Когда двери, наконец, открылись, первым из кареты вышел Люциан и сразу подал руку своему отцу.
