– Жень, пойдем.
– Слушай, Нин, – опустив глаза на воду, спросила Женя Круглова, вдруг, насупившись, – а где твой Бог? Ты же верующая, правда, ведь?
–Я…
– Тогда ответь мне, как там, наверху, решают, кому жить, а кому умирать?
– Я… Жень, это…
– Это, по какому такому правилу? – Голова Жени медленно развернулась к Нине. – Вы же нас называете христопродавцами, так давай, объясни мне, почему одни сволочи по земле ходят, а другие гниют в могиле?
– Женя.
– Ей было 20 лет! – Воскликнула Женя со слезами на глазах. – 20! А у нее на глазах человека убили, маленького и беззащитного, это ты понимаешь?! Этим мразям все равно, они мгновенно померли, а она мучилась, понимаешь?! Это ты называешь справедливостью?! Божьей милостыней?! Когда человека в 20 лет чуть снарядом не пришибло, спасибо, Господи! – Взмахнула руками Женя. – Только некоторых из этих сволочей до сих пор живут, а Рузиля Гарифуллина мертва, все, нет ее!
– Женя, послушай, ты должна послушать… – не поднимая глаз, проговорила Нина.
– Я должна моему народу и государству, ясно? – Гордо подняв голову, сказала Женя.
– На все воля воля Божья, Жень…
– Да ну вас, – злобно прошипела Женя и зашагала к дому, – вместе со своим Богом. Я лучше не во что верить не буду, чем вот так вот.
–Жек, да подожди, Жек, – догнала ее Нина, – можешь не верить, дело твое. Но меня смущает один факт.
– Какой? – Повернулась к подруге Женя.
– Автомат Дегтярева, – объяснила Нинка, – ты говорила, что Рузилю Гарифуллину убили из автомата Дегтярева. Но как прицельно могла выстрелить девушка, которая до войны, по сути, никогда не держала в руках боевого оружия?
– Откуда ты знаешь, может быть, держала? – Хмыкнула Женя, пожав плечами и поежившись от холода.
– Брось, она же пианистка, как я, – улыбнулась Нина, обнажив десны и ровные, белые зубы, сверкнувшие в темноте, – дай мне оружие, я скорее, сама застрелюсь, чем попаду в кого–то.
– Но там была война, и она могла научиться за четыре года–то.
– Нет, что–то не то, – закусив ноготь, покачала головой Нина, – партизанка, с ППД на глазах у свидетелей убивает свою лучшую подругу.
– Которая ни в чем виновата быть не может, – закончила за нее Женя.
– Если только ее пытали…
– Знаешь, мне кажется, если бы пытали, она бы все равно никого не сдала. Судя по рассказам, Гарифуллина скорее бы умерла, чем предала кого–то, – уселась на крыльцо Женя.
– Ай–бай, – улыбнулась Нина, и присев рядом, положила подруге голову на плечо, – какие были люди, Жень.
– Угу, – обняла ее Круглова за плечи и поцеловала в голову, – прости меня, Нинуль. Дура я старая, совсем не думается.
– Нет, ты хорошая, – закрыв глаза, ответила Нина и вздохнула, – вон как переживаешь.
– Мне их жалко, Нин, – в сердцах прошептала Женя, – я и, правда не могу понять, за что им это?
–Вечный вопрос, – поджав губы, сказала Нина и поднялась на ноги, – идем, друг мой. Нас, вероятно, заждались.
– Да, идем, – подняла Женя, поправляя складки на голубом сарафане, – ты, главное, не бойся, я тебя прикрою, если что, – сказала она, и подруги крепко обнялись на крыльце уютного финского дома при лунном свете и дуновении ветра с безмятежных вод финского озера.
***
На Даугаву падали искры от зажженного на пляже костра. Ночь и только где–то далеко слышались залпы орудий. Враг подходил к Риге все ближе и высоко, за домами, раздавались выстрелы. Ожидание согревало и уничтожало одновременно. Казалось, что эти кошмарные минуты продлятся вечность. Пройдут годы, и Лена будет вспомнить эту темную ночь на берегу Даугавы в разрушенной снарядами Латвии. Последнюю, перед приходом врагов в город.
