– А ордер показывали?
– Я не успела. Он стал кричать…
– Хорошо, – сказал Яша, – разберемся.
И назавтра пошел к нему, с ордером, поговорить, объяснить. А тот снова, с порога – «уплотнению не подлежу, жиды, сволочи…»
– Хорошо, – сказал Яша. И в горкоме объяснил, что «эвакуация, как часть сталинского мобилизационного плана, есть закон военного времени, за невыполнение которого…»
На второй день милиционера отправили на фронт. И Марусю с детьми вселили на освободившееся место.
И папа снова хлопотал, устраивал».
1
Обычно бабушка поправляет мне шарфик, если это зима, и говорит, чтобы идти не по лужам, если весна или осень, но сейчас май, почти лето, и мы с Яшей одеты, надели костюм и костюмчик, очень похожие, коричневые, только у Яши двубортный, зато у меня из чертовой кожи, и туфли в тон, только у Яши чешские, а у меня зато «Скороход», и всё похожее остальное, и галстук и галстучек, только у Яши с булавкой, а у меня – так. И два носовых платка – выстиранных и выглаженных, вручаемых Яше.
– Цвай-пара! – говорит Соня одобрительно, переводя взгляд то на меня, то на Яшу, – и вдруг спохватывается, бежит на кухню и выносит нам по чашке компота на дорожку. И хотя мы уже одеты, но садимся и пьём. На третий день компот из сухофруктов – это что-то с чем-то, даже без златыных коржиков, которые тут же и появляются. И мы оба пьём, пьём молча, сосредоточенно, чтобы не залиться.
Компот, между прочим, Соня тоже делает по златыному рецепту, где главное правильно выбрать груши-сушку обязательно цельные и чернослив, и большой сахарный изюм, и яблоки не замученные, лучше всего антоновку, и добавить лимонную цедру или сок, и настоящий мёд.
Да разве только компот? А холодное из петуха, а коржи с маком, а снежки? – Кто научил? – Злата. А подсинивать белые рубашки Яше, а вывешивать подушки на балконе в мороз? А утку в утятнице, а бурлящее жаркое в горшочках, а варенец, а блины со сметаной, а сливочное масло на носик клизмы для ребенка…
Я прислушивался к кухонному хору, к голосам, перемежаемым лязгом, шипеньем и бульканьем, и мне казалось к бабушкиному и маминому прибавляется не только пупкино мяуканье, но и еще чей-то голосок, бабушкиной мамы или маминой бабушки, а возможно, и Яшиной тоже «мамы» – так он её называл.
Для меня же голосок этот более полувека оставался безымянным. Косвенно различимым в рецептах, способах выглаживания платочков, и словечках стандартного евронабора – «цимес, тухес, шлымазл», – нет-нет, а вылетающих и порхающих по дому.
Своего отца Соня вспоминала охотно. Огромный, во всю дверь. Красавец. Управляющий имением. Выкрест. А вот о маме говорить не хотела, вопросов даже не любила. Не рассказывала. По имени не называла. Ну что ж, думал я, нет, так нет. Вернее – и не думал, и не спрашивал. Злату я не застал. Хотя, утверждать, что мы разминулись, я тоже не могу. Её не стало в мае, а я родился в октябре того же, 1955. Мне кажется, я чувствовал, как она заносила котлетки, свеженькие, Неличке. Поджаренные только что, свеженькие, с лучком и белой на молочке булкой. Заносила, кормила маму, осторожно трогала живот. Тоже ждала, тоже беспокоилась и переживала.
2
Скандал был страшный. С криками на весь дом, на всю улицу, когда Соня забывалась, и стекла, и диктовая перегородка, отделявшая кухню от спальни, дрожала и вибрировала и вдруг, опомнившись, переходила она на шепот, волнами, будто кто-то вращал ручку «громкости» резко – то вправо, то влево, – и казалось, все, откричала, а старческий голосок снова – Что я такого сказала? – плачущий голосок – Что я такого? – И Соня – Что??? (ручку вправо) Она еще спрашивает!! – снова задыхаясь от возмущения – Ты ж меня в гроб! В могилу! – Ты всех нас (ручку влево) – И в доме прислушивались, ожидая новой волны криков и проклятий.
