Теперь я сидел с трубкой в руке и слушал гудки. Спать хотелось ужасно, да и что еще оставалось делать.
Во второй раз за утро я накрепко заснул, но ощущения были странные: дышать было холодно, как будто я спал с открытой форточкой, зато тело парилось и медленно тлело где-то в области живота.
Иногда во время пробуждения приходит нестерпимое понимание чего-то, какой-то очередной нелепости сущего.
На этот раз, выныривая из сна, с холодным ртом и горячим животом, я вдруг с кошмарным, бешеным, обнаженным удивлением осознал, как глупо то, что происходит между мужчиной и женщиной. Это же несусветная блажь! Раздеваются оба и изо всех сил трутся друг о друга самыми неподходящими для этого, маркими, постоянно отсыревшими местами. И стараются делать это как можно чаще, пока не истираются в хлам. А зачем? Зачем все это?
…Боже мой, что ж ты с нами наделал-то…
Некоторое время, разминая до лохматых искр глаза, я еще жил с этим пониманием, а потом оно медленно истаяло, испарилось, совсем ничего не осталось от него в голове.
«Позвонить пацанам или нет?» – все решал я, наворачивая круги по квартире. Съел яишенку из одного яйца и носил с собой из кухни до кровати и назад большую кружку чаю.
Решил, что лучше поехать, рассказать – чего по телефону-то. Тем более… наверняка, это все пьяный базар. На нож посадит мусорка, конечно. Так мы и поверили.
Позвонили в итоге мне, пока я возился с носками и, поднимая перед собой, разглядывал их на свет, как фальшивые деньги.
– Аглая у тебя? – спросил мужской голос.
– Чего? – не понял я.
– Аглая у тебя?
– А ты кто? – спросил я, хотя сам уже, кажется, понял.
– Она звонила тебе сегодня утром, пес, – не отреагировали на мой вопрос с другой стороны провода.
– Сам ты пес, – сказал я. – Иди в зеркало на себя посмотри.
– Помолись, – дали мне совет на прощание.
Не знаю, как он, а я как раз прошел к зеркалу и посмотрел на себя: нервничаю я или нет. На меня смотрело лицо с глазами, ничего не отражалось в моем отражении.
Набрал Шороха – там никто не брал, но у них в семье вечно какая-то ерунда с телефоном. Набрал Лыкова – тоже никого. А у Греха и телефона не было.
Но не дома ж сидеть.
Против обыкновенья не помыв посуду, а так и сбросив сковороду, ложку и кружку с недопитым чаем в раковину, я поспешил на улицу, искать своих пацанчиков.
Повисел пятнадцать минут на поручне в троллейбусе, полюбовался облезлыми домами, и вот уже остановка, где живет Шорох.
Я всегда тут выхожу, хотя с тем же успехом мог бы доехать, скажем, до Лыкова.
Но лыковский дом двумя остановками дальше.
А Шорох живет рядом с Гланькой. Может, я выйду из троллейбуса, и она гуляет себе, подумал я.
Ни разу ее не встречал в городе, а все надеюсь иногда.
К дому ее, впрочем, я все равно не подхожу – очень гордый. Вдруг она увидит меня в окно, подумает: о, гляньте на него, ходит кругами, облизывается…
Нет, я такого не могу себе позволить.
– Э! Э! Э! – позвал меня настырный мужской голос.
Меня выцепили у дороги трое в джинсах и легких куртках.
Тот, кто подошел первым, не имел переднего зуба.
– Слышь, служивый, Буц хочет с тобой поговорить, – сказал он.
Мне показалось, что мое сердце на две секунды встало.
Потом сам собою у меня открылся рот, и я совсем не своим, очень спокойным голосом произнес:
– А я-то не хочу.
Не зарежут же они меня посреди бела дня.
Один из трех меня прихватил за руку, но я сразу вырвал рукав, цыкнув:
