«Но будь осторожен, если захочешь провернуть такое же дельце!» – с заговорщицкой улыбкой предупредил он меня. «Если запишешься на приём к врачу, говори, что у тебя просто нет настроения, что ты подавлен, в депрессии. Главное – не переигрывай! И ни в коем случае не упоминай слово "суицид". Иначе отправят тебя в изолятор, наденут смирительную рубашку и будут кормить через трубочку, как они сделали с Хесусом!» – засмеялся Тави, бросив взгляд в сторону усатого мексиканца с бакенбардами, сидящего за соседним столом. «Эй, Хесус, как тебе понравилось в прошлый раз, когда они над тобой поиздевались?» – добавил он, с хохотом обращаясь к тому, кто уже, похоже, стал местной легендой в блоке.
Хесус только недовольно поморщился, не поддержав шутку.
– Puta madre! Я тебя когда-нибудь заколю, эстонский ублюдок! Это всё из-за тебя! – не отвлекаясь от телевизора, огрызнулся грузный мексиканец. Его голос прозвучал так злобно, что даже телевизор не смог заглушить ярость в его словах. Он продолжал бурчать себе под нос, проклиная эстонца, но Тави, как всегда, отреагировал с иронией.
«Этот идиот просто не умеет следовать простым инструкциям! Как они вообще выживают в таком мире?» – язвительно смеялся Тави, размахивая руками, словно иллюстрируя абсурдность происходящего. «Хесусу надо было просто держать язык за зубами, когда у него спросили про его состояние. А он ляпнул про суицидальные мысли, вот и оказался в смирительной рубашке на две недели» – продолжал смеяться Тави, подливая масла в огонь. Он всегда находил повод для шуток в подобных ситуациях.
Эти моменты веселья и сарказма между нами были своего рода отдушиной. В тюремных условиях даже такие незначительные вещи, как обсуждение таблеток и нелепых ошибок Хесуса, превращались в остроумные эпизоды, разрушающие однообразие дней. Для Тави это был способ сбежать от давления реальности – он всегда умел направить разговор в сторону шутки или легкой иронии. Но за этой бравадой пряталась и его собственная борьба с системой, с внутренними страхами и неуверенностью в будущем.
Когда Тави был депортирован в Эстонию, это оставило в нашей компании пустоту. Его отсутствие заставляло меня чаще задумываться о будущем. Вместе с Антоном мы всё больше уходили в серьёзные обсуждения – о судах, иммиграционной политике, о том, что нас ждёт впереди.
Антон был в таком же раздумье, как и я. Его уверенность постепенно начала таять после отправки Тави. Мы вместе пересматривали документы, строили стратегии, но он всё чаще погружался в собственные сомнения – вернуться ли в Россию и попробовать урегулировать всё там или всё же продолжить борьбу в суде. Иногда я замечал, как его взгляд становился отсутствующим, словно он искал ответ где-то глубоко внутри себя.
С уходом Тави нам не хватало не только его шуток, но и той энергии, которую он привносил в наши посиделки. Наши разговоры теперь стали более тягучими, тревожными. Но, несмотря на это, у нас осталось одно общее – это наше прошлое. Иногда, в моменты сильного уныния, мы с Антоном вспоминали наши детские годы в постсоветских странах. Именно в эти минуты наше дружеское общение снова оживало, пусть и ненадолго.
Как и у Антона, моё детство в маленьком городке на юге моей необъятной родины было пропитано духом перемен, которые сопровождались трудностями. После распада Советского Союза моя страна обрела независимость, но вместе с этим пришли нестабильность и неопределённость. Наш регион, как и многие другие, ощутил это особенно остро. Постоянные отключения электричества и отсутствие горячей воды, пропановые баллоны и шкаф, полный свечей, – это были реалии нашего быта. Воспоминания о детстве связаны с этими трудностями, но они никогда не заслоняли теплоту и уют, который мои родители старались сохранять, несмотря на все сложности.
