Биллиардную превратили в часовню, завесили черным, поставили туда большие серебряные свечи. Завтра прибудут многочисленные лилии, которые я заказала в Берлине, и я сделаю большой крест, который можно повесить за распятием, и разложу лилии между пальмами и белыми гортензиями.
Позже.
Одиннадцать часов; все женщины уже легли спать; мужчины еще внизу, разговаривают в большом салоне. Странный вечер, и я не могу как следует все объяснить и изложить мои впечатления словами. Впервые в жизни, хвала небесам, я ношу траур, оплакиваю усопшего и присутствую на похоронах, если не считать детства; тогда, насколько я помню, Пэт-си не было, и я в огромном волнении заказала для себя, по собственному почину, черное платье с розовато-лиловыми бантами; мне было лет десять… Сейчас в доме покойник, но, судя по тому, как мы себя ведем, можно подумать, что отец уехал на охоту или тихо лежит в постели. Никто не отказался от ужина; мы даже разговаривали и смеялись за столом. После ужина я услышала чей-то громкий смех – смеялась Матильда вместе с Гансом, дядей Болько и некоторыми другими. Я тоже притворялась и, как могла, старалась переменить их мысли. За ужином я занимала брата свекра, дядю Болько, рассказывала о своих впечатлениях в путешествиях – о Хайлигендамме и острове Рюген. После ужина мы с Лулу снова смеялись, вспоминая Гарсула, знаменитого доктора, который видит духов и сразу понимает, когда человек умрет, болен ли кто-то и тому подобное; более того, вечер казался похожим на другие вечера, если не считать того, что все мы были в черном. Моя горничная Мария очень удивилась, что на Лулу и Матильде жемчужные серьги, а на Анне – розовато-лиловый кулон. По-моему, в каждой стране средний класс больше стремится носить полный траур, чем мы.
Возможно, траур – признак их состоятельности, или им нравится демонстрировать, что они могут себе позволить купить креп, черные серьги и цепочки, как сделали сейчас Мария и эконом Фридрих…
17 августа 1907 г.
Восемь часов; я только что поднялась наверх. Почти все мужчины, которые приезжали на похороны, уехали – для них заказали поезд специального назначения. Кронпринц (он приехал вместо кайзера, который был занят, так как провожал короля Англии)[40] уезжает только в одиннадцать и остается на ужин; мы скоро садимся за стол.
День был ясный, солнечный, и только примерно в половине восьмого, когда мы покинули мавзолей, солнце село и небо за замком окрасилось в розовый цвет; мы шли за гробом колонной по четыре, а потом дамы поехали домой. Все было очень красиво; вдоль всей улицы стояли шахтеры в праздничной одежде. За гробом шли егеря; они же подняли гроб на катафалк и внесли его в склеп. Мы зашли следом. Матильда шла с кронпринцем, Ганс – с тетей Анной Рейсс, затем Лулу с дядей Болько и я с герцогом фон Шлезвиг-Гольштейн. В конце церемонии исполнили охотничий сигнал Jagd vorbei – так трогательно, ведь отец обожал охотиться! Потом стреляли из пушек и протрубили „Последний пост“. Эскадрон из Плесса не смог приехать, было слишком далеко, поэтому кайзер вызвал кавалерийский эскадрон из Швайдница. Похороны были трогательные и, как ни странно, мирные (может быть, все похороны такие, не знаю; я еще не была ни на одних); молитвы перемежались пением хора; иногда тишина не нарушалась даже рыданиями. Не знаю, как они сдерживались. Мне все время казалось, будто отец где-то рядом с нами. В склепе я не испытывала ни ужаса, ни страха…»
