Воробей, нахально стащив из-под клюва медлительного голубя корочку хлеба, взмыл с ней ввысь и из последних сил волоча тяжелый для себя груз, сел на козырек окна на третьем этаже и торопливо загвоздил по добыче. Маленький комочек торопливо впихивал в себя хлеб, косясь и на небо, и на рядом находящееся окно, опасаясь нападения. Глупая птичка не знала, что со стороны окна опасность ему не угрожала. За ним никого не было. Солнечные лучи, проникая через неплотно задвинутые шторы, освещали большую спальню, блестели на многочисленных разноцветных флакончиках и баночках, стоящих на трюмо, отражались от его большого зеркала, бросая зайчик на просторную кровать, точнее на лицо женщины, лежащей на ней. Сползшее на пол одеяло обнажало уже немолодое, рыхлое тело, упакованное в дорогое французское нижнее белье. Ярко-красный бюстгальтер нелепо задрался одним концом вверх, обнажив левую грудь, похожую на сморщенное маленькое яблочко с большой червоточиной − темно-коричневым соском. Женские кружевные трусики валялись рядом с женщиной на кровати. Но их почти не было видно из-за огромного ярко-красного кровавого пятна, залившего полкровати. Нетрудно было увидеть источник этой крови. Разведенные в разные стороны ноги женщины открывали неприглядную картину − развороченное влагалище с всунутыми туда по самые рукоятки щипцами, которыми обычно раздавливают череп ребенка при аборте на одиннадцатой-двенадцатой неделях. Рядом с залитыми кровью щипцами лежал специальный хирургический петлеобразный нож − кюретка, которым выскабливают матку после аборта, удаляя с нее остатки детского места.
Было очевидно, что женщине делали аборт, притом без всякого обезболивания − на лице, освещенном солнечным зайчиком, застыла ужасная гримаса боли, рот был раскрыт в последнем страшном оскале-крике, в выпученных глазах навсегда застыли расширенные зрачки. Руки, также как и ноги были раскинуты в стороны. К запястьям и к лодыжкам были привязаны тонкие капроновые веревки, другими своими концами прикрепленные к ножкам кровати. Натяг был такой, что женщина была будто распята на своей кровати. Бившись в агонии, уже не ощущая никакой боли, кроме ужасной боли в паху, она до костей порезала веревкой руки на запястьях. Но крови там было немного. Вся она ушла через влагалище.
В мертвой тишине квартире раздался щелчок открываемого замка. Входная дверь открылась и в квартиру вошла молодая девушка, одетая в голубые джинсы и ярко-красную футболку. Она быстро подошла к телефону, висевшему на стене в коридоре, набрала номер.
– Алло, это охрана? Дом пятнадцать квартира тридцать восемь. Пароль − Лермонтов. Снимите с охраны. Не ставилась? Извините…. − девушка быстро окинула взглядом прихожую, пытаясь понять, хозяйка квартиры, у которой она работала приходящей домработницей дома или нет.
– Гаянэ Оганесяновна, вы дома? − позвала она тихо.
Тишина. Девушка заглянула в кухню, прошла в залу и несмело потянула прикрытую дверь в спальню.
– А-а-а, − жутко раздалось в мертвой тишине квартиры.
Вопль заметался по комнатам, рассеиваясь на мебели, утопая в шторах и иссякая, пробиваясь сквозь окна. Лишь какой-то невразумительный звук вырвался наружу, тут же заглушенный детскими веселыми криками и щебетанием птиц.
Уловив какое-то движение за окном, недовольно чирикнув, схватился ввысь, в голубое небо воробей, волоча за собой недодолбленную корку хлеба. С высоты, которую он набрал, можно было заметить серебристый УАЗ, стоящий на светофоре, на углу Селезневской и Достоевского. Но воробью никакого дела не было до этого автомобиля. А Иннокентий Аркадьевич, сидящий с закрытыми глазами рядом с Александром Ермаковым, и не подозревал, что он лишился не только клиники, в которой он работал, но и своего непосредственно начальника, заведующую гинекологическим отделением Гаянэ Оганесяновну Мкратачян.
