измеряемая в излучении сверх радиаций.
Измеряемая в децибелах Вангоговских, пазух ушных,
никакой антидот не поможет, былина, загадка, потешка.
Ну, бывает же так: твоя мама, любовница ли позвонит,
а ты им вопреки говоришь, как орёл или решка,
что мы сбудемся. Что мы друг в друга насквозь проросли
в вымирающем мире, где всё апокалипсис сразу!
Ты, который по пункту телесно отъятый, вдали,
в остальном весь со мной. И поэтому, милый, ты спасся!
***
К моему лицу так плотно приросла маска!
Как будто на Лермонтовский «Маскарад» иду, приглашённая в дом Энгельгардта.
Собрались почти все: Баронесса, Шприх и Арбенин негласно,
и проиграна карта.
И когда разрешат маски снять – я сдеру с лица кожу
и увижу, что множество мной заменили! Красивые лица,
розоватые щёки…и люди стройнее, моложе,
у меня лишь останется право в гримёрке садиться.
Все мы – мистеры икс в магазине, на улице, в лифте,
выражение глаз однозначно: ни силы, ни воли, протеста.
Семинебна реальность. И воздух настоян на спирте.
Изменяются матрицы, оси, правления, тресты.
Маскарад «двадцать-двадцать»! Довыслушать тишь, доносить чтоб
своё тело до шёпота и обветшаться до крика,
и чтоб снова понять в сотый раз, что разбито корыто
берестовое, льдовое и лубяное из лыка.
Если хочешь пойти, получи пиар-код по программе,
есть у всех теперь симки, есть карты малюсенький пластик.
Что твориться в Нью-Йорке, Ухане, Милане, в Бергамо:
смертный бой, на который объявлен был кастинг.
Я так чувствую, словно мне выдали лёгкие, чтобы
не мои, а чужие, я ими дышала, дышала,
и мне всё было мало, вдыхала я целой утробой,
позвоночником, рёбрами, но мне опять было мало.
Ибо я выдыхала своё: моё детство, мой город, вокзала
колокольчик лиловый, подснежник и цветик мой алый.
А вдыхаю дымы, а вдыхаю я яды и сразу
всю таблицу Д. И. Менделеева серую, жгучую явно!
Вот поэтому маску к лицу я приклеила, буду до мая
мистер иксом, убитою Ниной. Я в маске – урод безобразный,
обезличена, обезустена, обезъязычена напрочь.
Перепуганный, страхом объевшийся бродит народ
невидимкою-вирусом. Церковь закрыта, лишь шабаш
разгулявшейся нечисти. Как же мне делать рот-в-рот
бездыханному космосу, чтобы ожил он, дыханье?
Без него мне не жить, в муках корчась, взывая: «Спасись!».
За какие там деньги купили нас скопом тюльпаньим,
как укропа пучок ли, салата всю прежнюю жизнь?
Песнь Небесной Сороки
Проникаю во сны твои иссиня-чёрные!
Это я-то, целующая небо, не первый сорт?
Это я-то? Вокруг воробьи, сойки, вороны,
вдруг попавшая в лонг твоих списков и в шорт?
Это я-то, простирающая к тебе руки-крылья,
которые ты обрубала раз пять?
А я ими, отрубленными, в бессилии
всё пыталась тебя пожалеть и обнять?
Пригвождённая тобою к столбу позорному,
затоптанная, камнями битая! Камень твой,
как по Брайлю ощупываю я звонами,
тонко-тонко космическими камертонами.
Я – сорока! Что взять с меня, друг ты мой?
Забирай, отдаю все твои я стекляшечки,
всех «Кровавых палитр» твоих пелену,
ты, разбившая лоб о моё настоящее,
ты-то думала, мол, что я – серая пташечка.
Но царица – я!
Птица я, свет приносящая.
Я когтиста!
Я пением душу проткну!
Ты пуста, ты исхлёбана. Выклеван корень твой
подхалтурными всхлипами, дряблостью злой…
Толкования, сноски, глоссарии, комменты
все избиты, изъезжены, добыты, допиты,
твои мёртвые детки – стихи – похоронены
за высокой горой, за плакучей травой. Ой!
А точней чик-чирик. И кра-кра. Ворох-порох.
Это танец семь-сорок
