– Мне э…э…э… любви.
– Дайте бифштекс!
– С удовольствием! Ты кто?
– Я старик!
– Так чего же ты плачешь, ты глухонемой, что ли?
– Да, от рождения.
– Сколько тебе лет?
– 71, мой дедушка покончил самоубийством.
– Каким образом?
– Нет, что вы, Боже сохрани! он не образом, он перегрыз себе горло.
– Послушайте, господин, тут какая-то сторублевка, это не ваша?
– Сейчас, сейчас! У меня был 41 рубль, извозчику дал 50 коп., бутерброды 20 коп., жене 3 руб. – да вы не подумайте чего…
– Отстаньте с вашими расходами!
– Виноват, вы танцуете?
– Нет, я оставил дома!
Зина, вся уже фиолетовая, выходит и поет:
На трамвае, близ вокзала,
Под аптекой, у перил,
Ты копеечки считала,
Папиросы я курил…
По временам откуда-то врывается пьяный рев отвратительного босяка, глядящего в освещенные окна:
Но никто не пройдет над перилами,
Ты сожжешь голубые цветы…
«Пой, птичка, – думает Тальский, облокотившись о мраморную колонну, – пока цианисто-водородный калий не откроет тебе другого, лучшего мира. Плачь, ты знаешь хорошо, что это не поможет».
Зина кончила. Едет с ним.
– Виноват, ваш отец кто?
– Мой отец золотопромышленник, а вы?
– Я, пожалуй, помещик, а ваш отец кто?
– Мой отец золотопромышленник, а вы?
– Я, пожалуй, помещик, хотите жить вместе?
– Согласна.
– Дайте мне вашу руку!
– Не хочется вынимать из муфты.
– Церковь горит, – крикнул Тальский. Нет, это только молния ударила в купол, который исчез. И, казалось, купола никогда не было, и лишь вечно-голубое небо светило над развалинами. И только теперь, на просветлевшем фоне, пламя поднялось, ясное и спокойное, как самая жаркая свеча, что когда-либо горела на святом месте.
Приехали…
– Вот моя половина, вот ваша: постель, духи, безделушки из золота и жемчуга. У вас их много?
– Нет, нет, клянусь тебе, ты у меня единственный, убей меня, я невинна…
– Дура! вещей?
– Вещей? двадцать одна подвода с половиной.
Наконец, все перевезено, перенесено, переломано.
…
Белое счастье, кошмар утоления… нескончаемые часы экстаза чувств…
Тальский? Вы заснули?
Утро…
Тальскому вспоминаются строчки:
Ты – то, чего сказать не смею,
Ты – опрокинутый бокал…
и Зина плывет в другой мир.
Довольно!
Это был абсурд, оргия страсти для цветов далекого свода. И они сходились, расходились и опять сходились. И жизнь их была ярким, блестящим сном, средь театров, садов, тигровых шкур и вечного «Асти Спуманте». Сплетая руки, они шли к солнцу с песней счастья на устах, не видя слез и проклятий.
Но колесо судьбы повернулось, и все померкло. И не стало дыхания цветов, поцелуев и жизни на вечных развалинах в бреду предутренней тоски…
Однажды Тальский уехал собирать данные для своей работы: «Четверной корень беспередаточности разума как фактор раздвоения личности у девятимесячных испуганных зайцев» и пропадал 4 дня и 2 ночи.
Вернувшись в 3 часа утра, он увидел в комнатах Зины свет. – Неужели она до сих пор спит, или у нее есть… И при этом нехорошее предчувствие сжало его мозг холодным кольцом оцинкованной стали, лучшего местного производства, фирмы «Н. Петров и Тетя». Однако, нащупав в карманах два револьвера, – браунинг был испорчен, а к смит-и-вессону пуль не было – он храбро прошмыгнул на свою половину и на всякий случай надел персидский халат, купленный в Бостоне у проезжего еврея-виноторговца.
Когда он вошел в будуар Зины, она, полуодетая и растрепанная, лежа на кушетке, читала какой-то модернистический сборник стихов. В комнате было очень много дыма.
