Возвращение черной луны - страница 6

– Дочь-то у нас единственная! Смилуйся! Это ведь грех, Матвеюшка! Что же здесь дурного, грешного, коли придет в нашу старость дитя нам на радость? Внук или внучка – человек! Кровинка наша! Неужто, ты оставишь его? Люди чужих берут, а это родное. Не греши, Матвей Евграфович!

Но Долин неумолим остался. В Бога не верил, какие уж тут бабьи слезы! Школа его жизни началась с сиротства и батрачества на молоканке богатого тестя, откуда он и украл шестнадцатилетнюю Галю свою – богатую невесту. А что толку? Проклятье вслед молодым и отчуждение от дома родительского ожидало пригожую Галю и нелегкая жизнь с суровым и малоразговорчивым Матвеем Долиным. Жизнь он провел в труде и честности, истовой праведности. А потому предельной честности требовал от других. Так что розы-мимозы его не трогали.

Но надобно жить, как набежит. И тогда Галина Ивановна пошла к соседке татарке Фатьме Юсуповой, доброй женщине на улице Новомечетной. Та была замужем за чеботарем безногим, инвалидом с войны. Жили они в жестокой бедности, во времянке, вросшей в землю. В единственной комнатенке в койках по двое спали. Здесь же глава семейства обувку для всей улицы подшивал, а Фатьма перешивала пальтишки да штаны на старой зингеровской машинке. Зато детей они едва ль не каждый год на свет пускали. С радостью. И за три месяца до того, как появиться на свет Лоре, породили они черноглазую девчонку Файку.

Галина Ивановна тупо смотрела, как Фатьма ловко завернула Лору в Файкины плохо простиранные хозяйственным мылом байковые пеленки. Полюбовалась младенцем, сказала свою мусульманскую молитву, с жалостью и пониманием прижала к полной груди.

И отправилась Галина Ивановна с дитем и новоиспеченной матерью Полинкой Под Гору к бабе Паруше, местной врачевательнице. Приняла она Полинку с Лорой. Лечила обеих, испуг выливала, сполохи, сглазы. Охраняла, берегла от людей и слухов. Галина Ивановна прибегала навестить, поплакать вместе с дочерью, потетешить внучку.

Ровно через год, в августе Матвей Долин появился в калитке саманного домика бабы Паруши.

– Ну и выстарело у тебя здесь все, Прасковья Никитична! – заявил он, обведя хозяйским глазом гибнущее старушечье подворье.

Тут Лора и вышла к нему своими ногами – пухлощекая, с венчиком рыжих волос и с такими яркими голубыми глазами, что Матвей Евграфович зажмурился. Губы его задрожали. Махнул рукой, как отрезал:

– Полинка, сбирайся домой, хватит по людям скитаться! А с тобой, Прасковья Никитична, за доброту я рассчитаюсь. Только лихом не поминай. Сам себя не помню, сердце окаменело. Вот что я, чертяка, наделал! А эта пигалица малая вмиг растопила каменное сердце мое. Прими благодарность, Прасковья Никитична, и за все прости.

И рассчитался сполна. До ноябрьских крышу перекрыл, стены поднял, печь переложил, ветхий забор заменил. И печатью своей знаменитой поставил весной на окна ставни с затейливыми голубыми наличниками, красоты необыкновенной. Этих наличников месяцами добивались поселенцы станицы с татарским названием Маканча, где жили Долины. Честью было иметь такие наличники от самого мастера Матвея Евграфовича Долина.

А Борис появился вскоре. Был он высок, скроен ладно. Шапка пушистых курчавых волос и иссиня-черные горчаковской породы казацкие глаза не могли оставить девчат Маканчи равнодушными. Но было в нем что-то нерадостное и даже печальное. Словно какое-то клеймо. Смысла этого знака Катя тогда понять не могла, любила она старшего брата до одури, защищала его и во всем оправдывала. Катя все сделала, чтобы брат вернулся к Полинке. По пятам за ним ходила, убеждала, говорила о семье, как о ячейке общества, ведь именно этому учили их на собраниях в медицинском училище. О голубоглазой дочке – будущей надежде советской родины говорила ему Катя, чтобы сердце его, ставшее куском льда, оттаяло.