Коля проговорил всё это между стаканом и звонком, то есть буквально, пока пил и брал долго уже трезвонивший телефон, как бы походя, а Тимофеич три ночи не спал, пытаясь осмыслить. Когда же, пытаясь хоть как-то апеллировать, упомянул старика Эйнштейна, Николаич криво сморщился и беседы не поддержал.
В другом году «колхозник» Коля, правда, опять не совсем трезвый, начал ему вдохновенно рассказывать об одиннадцатимерном пространстве, о каких-то каркасных альфа-пентаструктурах, об альфа-каскадах масс элементарных частиц, про очарованные барионы, фракталы и аттракторы – словно вернулся он не с посадки капусты, а с очень уж продвинутого симпозиума теоретиков. Когда Тимофеич на следующий день попытался кое-что выяснить из рассказанного у уже протрезвевшего Николаича, тот опять только грустно отмахнулся: этого ещё нет, это всё завтра…
А лет пять назад Коля вдруг ни с того ни с сего занялся физическим моделированием истории. Даже пить прекратил, затеял громадную переписку с университетскими математиками, то ругал их за глаза на чём свет стоит, то восхищался.
Тимофеич, понимавший уже, что – особенно после Чернобыля – появится поколение потерянных физиков (а не затем ли, в том числе, катастрофу и попустили?), которые будут заниматься чем угодно, только не физикой, к таким потерянным Николаича причислить никак не мог, и не только потому, что «тюкнуло» его задолго до Чернобыля, отнёсся к этой идее двояко. С одной стороны, он знал высказывание своего любимого Ландау о том, что у нас есть науки естественные, неестественные и противоестественные, и соглашался с неестественностью, а часто и противоестественностью официальной истории, но, с другой стороны, он, трудяга, на дух не переносил непрофессионалов, тех кавалеристов, которые, не имея ни базового образования, ни мозолей на лбу, ни геморроя от многочасового сидения в библиотеках, пытаются кукарекать в диссонанс хору геморроидальных лобастых умников, слава богу, физика не история, особенно не раскукарекаешься, хотя как сказать, как сказать… Но была ещё и третья сторона, отрицать которую Тимофеич, как честный учёный, тоже не мог: интуиция, озарение, получение информации напрямую от… кого?.. неважно – от первоисточника. Один может до дыр истереть себе лоб и штаны, а другому приходит само. Когда ещё русский психолог Петр Карпов заметил, что гений похож на сумасшедшего: оба делают выводы на основе недостаточных данных. Другое дело – на какую почву это откровение попадает! Перед гением, другом парадоксов, должен идти опыт, сын ошибок, а тот сам только за просвещеньем – иначе и гению цена грош. Периодическая таблица во всей своей красе могла присниться – и наверняка тысячи раз снилась! – и кухарке, только в какую кастрюлю положить ей эту картинку? А Николаич не кухарка, что-то же его тюкнуло.
Но умом понимал: никакую «физическую историю» создать невозможно, будь ты хоть трижды физик (тем более что это уже не физика, а собирание марок, как говорил Резерфорд) и четырежды историк – это же турбулентность второго порядка, неимоверное количество влияющих факторов! Для однородного газа в идеально круглой и гладкой трубе – и то сколько неопределённых коэффициентов, Тимофеич с институтской скамьи их помнил и уже от одного воспоминания голову трясло, как соплю Лаваля, от всех этих нуссельтов, рейнольдсов, прандтлей и грасгофов
