Когда мне исполнилось шестнадцать, началась война. При нашей семинарии открыли больницу. Привозили раненых, тех, кому предстояла долгая реабилитация. Я ещё не был зачислен, проходил подготовительный курс и жил при школе в интернате.
Учеников, кому было куда вернуться, отправили по домам, я же сказал, что сирота, коим себя и ощущал после смерти незабвенной Мерлен. Меня и ещё нескольких воспитанников поселили в одной из комнат, всё остальное помещение было отдано пострадавшим. Днём мы учились, а после занятий помогали санитарам, ухаживая за инвалидами. Старшие семинаристы тоже, каждый в меру сил, трудился при больнице.
– Эдуард, сегодня свежих привезли, все лежачие, ужас! Говорят, только-только после ампутаций, – мой сосед по комнате Генрих выглядел утомлённым после дежурства. – Готовься, тяжёлая будет смена.
– Когда же закончится эта проклятая война! Кому она вообще нужна?!
– Всё только начинается, это лишь первые её плоды, вот увидишь…
Наша бывшая столовая ныне заставлена кроватями. Удушливый смрад немытых мужских тел, испражнений и гноения, дезинфицирующих средств и медикаментов наполняет помещение. Мы помогаем раненым справлять нужду, выносим за ними судна, обмываем, подносим воду, кормим с ложки, меняем бельё, пишем письма под диктовку… Это многому учит. Пришлось преодолеть брезгливость и гордыню, сносить брань. Молодые мужчины, в одночасье ставшие инвалидами, не отличаются терпеливостью: могут ни за что оскорбить не только словом, но и заехать костылём, если им что-то не понравилось. Мало кто из них может принять своё теперешнее положение, большинство впадает в беспросветную депрессию, озлобляется на весь белый свет.
Часто слышу разговоры о политике, о том, как бездарно правительство подготовилось к войне и совершенно не умеет её вести, что пруссаки численно превосходят наши войска, дисциплинированы и гораздо лучше обеспечены, что назревает бунт не только среди армейских, но и в самом Париже…
Всё это не сулит ничего доброго нашей стране.
– Что, малец, уши развесил? – ни с того ни с сего напал на меня лишённый до локтя руки солдат.
Я пожал плечами, продолжая кормить овсяной кашей больного у соседней кровати, он фактически ослеп, и обожжённое порохом лицо представляло собой ужасающую картину.
– Не приставай к мальчишке, – заступился за меня другой раненый, лежащий неподалёку, – пусть слушает, в газетах этого не напишут…
– Смотри, донесёшь на нас, с того света достану! – пригрозил мне культёй однорукий.
– Зачем ты так?!
– Слышал, будто все они наши откровения записывают, а потом посылают отчёты… Ты тоже будешь клириком, парень? Неужели думаешь, что Бог тебя от войны убережёт? А я вот что тебе скажу: на земле балом правит Сатана, и очень скоро ты в этом сам убедишься.
– Ну что Вы за люди такие?! – подал голос тот, кого я кормил. – Дайте поесть спокойно, у мальчика уже руки задрожали, так что ложка стучит мне по зубам. Нашли на кого нападать! Лежите и помалкивайте. Спасибо скажите, что эти дети вообще ухаживают за нами.
– Это да! Тебе ж виднее всех! Большущее Вам спасибо за замечание, господин артиллерист! – саркастически заметил первый.
– Помолитесь за меня, может ноги мои сызнова отрастут… – подыграл ему молчавший до этого сосед по кровати.
