В коридоре вновь столкнулся с Констанс, словно она никуда и не уходила, подкарауливая меня.
– Так гораздо лучше, молодой человек. Надеюсь, Вы по достоинству оценили нашу комнату для купания…
– О да, она прекрасна. Я ещё ничего подобного не видел! – искренне ответил я и слегка поклонившись, поднялся к себе, чтобы повесить одежду.
Встреча с Жоржем была радостной, я давно не испытывал такого искреннего родственного тепла…
За ужином, накрытым в большой гостиной, нам прислуживал лакей, что было для меня непривычно и я оробел поначалу.
После первых блюд с белым вином подали горячее. Такого рататуя я тоже раньше никогда не ел, он буквально таял во рту. Сдерживаясь, чтобы не показать чрезмерного восхищения и аппетита, я медленно подносил вилку ко рту, пытаясь подражать хозяевам дома, но если бы остался один, наверное облизал бы тарелку, честное слово!
Всё в этом доме было для меня словно сказка. Будто я попал в другой мир и, поэтому, чувствовал себя сконфуженно, недостойным всей этой роскоши и благ.
– Расскажите, Эдуард, как продвигается учёба, какие трудности вам пришлось пережить, ведь во время последней революции и гонений на церковь, не сладко, небось, пришлось…
– О, да, мсьё Милер, какое-то время было очень тяжело. У нас открыли реабилитационный госпиталь для инвалидов войны, где мы все помогали, ну а после, когда Церковь отделили от государства, совсем туго стало. Сократили все расходы, как только могли. Многие, не выдержав, ушли из семинарии. Готовить, убирать, отапливать корпуса, всё приходилось самим, жили впроголодь, но, слава Богу, недолго…
Все присутствующие сочувственно замолчали.
– Но теперь всё более-менее благополучно, и забот поубавилось, – поспешил я всех успокоить и, меняя тему, спросил, – Вы расскажете мне про себя? Каково Вам пришлось в то кошмарное время?..
– Я обязательно расскажу, Эдуард, но не здесь, не за столом. Мы поговорим с тобой обо всём позже, – он печально вздохнул, седина покрывшая его голову, говорила о многом, непреходящая грусть в глазах и плотно сжатые губы… Хирургам многое приходится повидать на этом свете, особенно, во время войны.
В саду пахло мятой и цветами, ветер с моря остужал разгорячённые после ужина лица. На старом кедре проснулись канатные качели. Чуть поскрипывали на крышах флюгера. Почти все окна в доме были открыты настежь и поэтому, устроившись на веранде, мы говорили очень тихо. Жорж раскурил трубку и с наслаждением сделал несколько затяжек. Выдохнув тонкой струйкой дым, он продолжил рассказ:
– Было много ампутаций, немцы использовали винтовки Дрейзе, крупный калибр оставляет большие рваные раны… Стальные германские крупповские пушки достают до трёх с половиной километров. Не учли и хорошо развитую у них железную дорогу, по ней вовремя доставляли подкрепление, в отличие от нашей армии, не успевавшей заменять солдат и подвозить оружие. Такой резни я ещё не видел, Эдуард! Мы работали круглосуточно, но не успевали… Столько людей полегло. Ради чего? Бездарная, позорная война. Потом плен. Бунт в Париже… снова кровь. Я так устал за эти годы, – он потёр ладонями лицо, – иногда кажется, что с меня уже хватит, пора на покой.
Я тяжело вздохнул, не зная, что сказать.
– Но не будем о грустном. В такой тёплый июльский вечер хочется думать о приятном. Знаешь, я часто её вспоминаю…
Мне не нужно было говорить, о ком. Мы понимали друг друга.
