Забыть, забыть. Заснуть.
Ночь была дурна. Бессонница подпитывалась громким храпом соседа; тот спал всю ночь в одном положении, высунув в проход голую ногу, от которой шел сильный кислый запах. Эдику пришлось прятать нос, одеяльный запах был предпочтительнее.
3
Никогда Эдик не скучал по двоюродному брату; и даже за те двенадцать лет, которые они не виделись с Борисом, он ни на йоту не почувствовал к нему братской тяги. Обман родителей, который Эдиком был задуман, не был совершен им ни ради братской любви, ни ради братского содружества, альянса, союза: Эдик пустился во все поездные тяжкие ради себя, а не ради каких-то братских, скользких убеждений.
План был прост, и легко выполним. Эдик добрался до Москвы. Копия Эдика, угодная родителям, осталась в столице, осела в милой квартирке тетки Клавдии, старой, вконец одряхлевшей карги и дяди Ивана, старого маразматика. Другой Эдик, настоящий – с которого снимали копию – сел на другой поезд и рванул в Питер, ибо в Питере жил Борис Вычужанин. С вокзала, едва дождавшись удобоваримого времени – восьми часов утра – Эдик позвонил Борису по телефону.
– Ты? – заспанным голосом усомнился Вычужанин. – Ты в Питере?
– Да, – дрожащим от радости голосом ответил Эдик. – Когда я могу подъехать?
– Как родители?
– Нормально, живы-здоровы… Так когда?
В трубке – утренне-жующие звуки, какое-то «мнэ-мнэ-мнэ», потом легкий, устричный писк-хруст.
– Знаешь, – начал Борис, – немного ты не попал… Трудно сейчас со временем… Чего же мне с тобой… Ты же, по-моему, собирался в Москву… Поступать хотел куда-то…
– В Баумана, – сказал виновато Эдик и тяжело задышал. – Я решил, что, сущности… Письмо-то ты, значит, получил?
– Точно, в Баумана, – не слушая его, сказал Борис. – Ты где, говоришь, на вокзале?
– На вокзале.
Опять «мнэ-мнэ» – черт, это неприятно! Наконец, Борис собрал раскиданные за ночь мысли в кучу, сосредоточился и выдал план: троллейбус номер, садиться на Невском, ехать долго – спросить у кондуктора, выйдя – сразу налево, до остановки, возле розового кирпичного, до дерева, за деревом – мимо мусорных, потом направо, оставляешь киоск по левую руку, дальше – такой полуразваленный, за ним искомое шестиэтажное, очень старое, на второй этаж, звонить два раза, подождать.
– Да, кстати, – сказал Борис, вновь мнэ-мнэкая, – прихвати-ка для меня парочку пивка. Помнишь, ведь я люблю «Балтику», четверочку… Денежки я тебе отдам, как подъедешь. Давай, дуй помедленнее. Мне надо морду прибрать. Ты хотя и не девка, но морда сегодня уж больно…
Далее – по плану: троллейбус и так далее; действительно, раскидистое дерево, киоск по левую руку, шестиэтажный, вонючий, старинный домище, прогнивший порог, каждый этаж с особым запахом, деревянные перила, звонок, наконец, все-таки неприбранная братская морда: серые глаза, крепкий череп, миниатюрные ушки, глупо смотрящиеся на фоне мощного черепа, посаженного на здоровенную выю – Борис Вычужанин.
– Давай скоренько, – сказал Вычужанин, делая знак головой. Он был бос, от него попахивало потом. – Пиво принес? Так я и знал, черт…
– Я могу сбегать, – кисло поспешил Эдик.
– Давай, – согласился Борис, – за углом как раз круглосуточный… Парочку только.
Эдик чертом озвучил каждую ступеньку: черт, черт, черт, черт, черт! – сладко превращая «ё» в долготянущееся «о-о-о»; следующий этаж: новое шестизначное «чо-о-ортыхание», затем ладонью выбил массивную дверь. Как он здесь живет? В такой хламиногрязище. Самое глупое – что Эдику, скорее всего, придется здесь жить тоже. Других вариантов он для себя не видел. Во всяком случае, пока. Пока родители не узнают всей правды, о сданном меняле Питеру институте, о ничего не понимающей тете Клаве, племянника не видящей и в глаза.
