Острый запах лекарств ударил ей в нос, с детства она не любила больницы и врачей. Всегда, когда она лежала на лечении, её кормили какими-то отходами. Кроме последнего раза, когда она встретила в больничной столовой свою подружку из деревни. Та ей рассказала про товарооборот в больничных столовых, про то, как сначала заведующая, потом старший повар, потом все остальные повара, и даже она, простой работник столовой, тащат продукты домой без угрызения совести и без стыда. «Ну, а чего ты хотела? За такую зарплату». Поэтому для больных и остаются только вода с морковкой – это суп – и перловка с солью на второе. Докторов она не любила за то, что на работе они высокомерно разговаривают со всеми людьми, используя только глаголы: садитесь, раздевайтесь, дышите, глотайте, одевайтесь. А когда они не на работе, то с ними вообще обычному человеку невозможно находиться, все разговоры только о больных и о смешных, по их мнению, случаях с больными. Надя зареклась, что никогда не будет дружить с врачами.
Надя думала, что операция пройдёт под наркозом и она даже ничего не поймёт. Но ей ни слова не говорили, а просто методично таскали по кабинетам, то клизму сделают, то укол поставят, то таблетку в рот затолкают, то градусник. Она, как в тумане, не понимала, что происходит и чего ей ждать, к чему готовить себя. И только санитарка в палате, протирая полы, сказала ей всю правду:
– Рожать будешь деточка, как все рожают, только роды твои тихими будут, никто, кроме тебя, плакать не будет.
Ночью Надя тихо плакала в больничной тишине. Она знала: придётся рожать, но жизни там нет, не жизнь рожать, а нечто иное. Терпеть ужасную пытку и надеяться на счастливое материнство, но знать, что ничего не будет… За эту бессонную ночь она прошла отрицание, принятие, отчаяние, смирение, боль. Утром почувствовала странную, тянущую боль в пояснице, боль почти сразу прошла. Заснуть не получалось и не хотелось. В обед ещё раз, боль острее и жёстче. Все это время она не могла отвязаться от чувства, что малыша не будет. Вокруг ходили глубоко беременные девушки в предвкушении долгожданных малышек, и она, как бельмо на глазу, со своей болезнью внутри ходила среди них и, казалось, коптила чёрным дымом воздух вокруг. Все девушки понимали, что её ждет, и относились к ней, как к прокажённой, стараясь не вступать в разговоры, дабы не раскрывать ящик Пандоры в виде «плохих» разговоров, чтобы не навлечь беду на своих золотых и солнечных будущих малышей. Наде было неприятно такое отношение. Она вспоминала Отца: «Суеверия, Наденька, – большой грех. Всегда помогай людям, если можешь, не смотри ни на что. Помогай, словом, делом, плечом».
Через несколько часов ещё раз накатила боль. Затем ещё и ещё. Она становилась невыносимой, Надя пыталась найти кого-нибудь из работников больницы, попросить помощи, ноги уже с трудом передвигались, боль сковывала её. Она искала врачей в кабинетах, приседая от схваток и скулила в рукав больничной пижамы. Наконец всё та же санитарка встретила её в коридоре.
– Ну что, началось?
Надя кивнула головой.
– Так пошли скорей, – отвела её в кабинет и уложила на кушетку. Через несколько минут пришли три человека. Они спокойно переговаривались, не обращая внимания на то, что Надя перед ними орала, как попавший в капкан зверь, извиваясь и моля о помощи. Всё, что ей удалось расслышать – это «подождём ещё». «Подождём? Да вы совсем уже что ли, давайте, делайте уже что-нибудь. Я щас подохну тут». Какая-то жирная баба сняла с лица маску и мерзким, наглым голосом, естественно, высокомерно сказала:
