И вот пальто нависли и над его столиком.
– Гуд бай, – лаконично изрек крепкий гонитель. – Прощевайте.
– А в чем дело? – Костюха Бородаев стиснул в руке недопитый бокал – тонкое, стильное европейское стекло, емкость для коктейля.
– Проваливай отсюда.
Еще с армии у Костюхи было остро развито чувство справедливости. И самые противоречивые желания закипели в его душе: лучше уйти, смотаться от греха и… эх, взять бы «калашник» да ка-ак их тут всех…
– А ты кто такой, чтобы тут распоряжаться? – бросил он гонителю. – Кто ты такой? А ну давай выйдем. Один на один! А там поглядим, там разбере…
– Выйдем, – покладисто и как-то даже весело согласились пальто и белые носки. И…
Такого паскудства, такого унижения Бородаев еще не переживал. Его ухватили за шиворот, подняли как перышко и поволокли к двери. Он отбивался, пинал обидчика ногами, пихал кулаками, а его волокли. Он упал на колени, а его волокли, провезя новыми серыми, купленными на Черкизовском рынке брюками по истоптанному полу. Он пересчитал все двенадцать холодных гранитных ступенек по лестнице коленками и ребрами. А потом мощным пинком его выбросили на обледенелый тротуар.
Стоял тихий морозный мартовский вечер. На Сыромятниковской набережной не было ни души. И некому заступиться, некому пожаловаться на боль в ребрах и на произвол.
Бородаев, кряхтя, поднялся. Ноги запутались в чем-то мягком – вслед выбросили его куртку. Он надел ее, пошарил в кармане – шерстяной шапки не было. Пропала шапка, эх…
Где-то за безмолвными громадами домов не спал, шумел в ночи родной Курский вокзал. И ничего более не оставалось, как плестись на электричку. Бородаев едва не заплакал. Прислонился к стене. Тело глухо ныло. А в голове шумел хмель и плавали какие-то пузыри – они лопались, опадали, вздувались снова.
– За что это тебя так? – услышал он позади негромкий голос. Говоривший курил сигарету. Откуда он взялся на пустынной набережной, Костюха Бородаев не видел.
– С-сволочи… П-падлы… Убью гадов, спалю… Вернусь и спалю к чертям…
Незнакомец протянул ему сигарету. Костюха взял. Внутри все так и клокотало. И хуже смерти казалась перспектива вот такому – униженному, избитому, грязному – на электричку и домой, не солоно хлебавши.
– Не в свой курятник забрел? – усмехнулся незнакомец. – Морду тебе расквасили, эвон кровь-то… Йодом надо или спиртом. Ну, можно и водкой…
– На вокзале… Там круглосуточно торгуют. – Бородаев не назвал, чем торгуют. Незнакомец и так все понял. Что непонятного-то?
– Эх ты, чучело, идем со мной, в ногах правды нет, – голос незнакомца был лениво-добродушным. – Подвезу. Не бросать же тебя тут. А то на рожон полезешь, знаю я вас, дураков молодых. А с этими, – он небрежно кивнул на дверь «Москвы–Петушков», – разговаривать надо по-другому.
Костюха послушно поплелся за незнакомцем. Ему было все равно, что делать, куда идти, как скоротать остаток этой сволочной ночи, – лишь бы подальше отсюда и лишь бы не домой.
Машина стояла через два дома в темной арке.Что за машина, Костюха не понял – тьма ж! Незнакомец отключил сигнализацию, открыл дверь. Костюха бессильно плюхнулся на мягкое сиденье. Увидел в зеркало свое разбитое лицо.
По Минскому шоссе ехал тяжело груженный трейлер. Водитель поправил зеркало, глянул на часы, включил радио. Громко пропикало: «Московское время семь часов. Передаем последние новости к этому часу». Водитель зевнул, покосился на молодого напарника, крепко спавшего на пассажирском сиденье. Ишь дрыхнет, и радио его не берет.
