Он заскрежетал зубами, повернул голову, уткнулся лицом в пахнущую его потом подушку. Все верно, Бог не воскресит его, ведь он убивал. Воскрешают только святых. Он не святой. Он просто побыл на свете сначала мальчонкой, вкусив голод и холод, затем моряком, матросом на кораблях в северных жестоких морях, затем солдатом, затем художником; еще он побыл мужем и отцом, и это уже очень много, дожно быть – вон Микеланджело, несчастный, так и не побыл на земле ни мужем, ни отцом. Он сподобился счастья – живописать в храме, расписывать храм бешеной и веселой, нежной и молитвенной кистью. Он малевал вечные сюжеты. Художник и создан Богом на земле для того, чтобы малевать вечные сюжеты. Если художник продает себя рынку, разменивает себя, как медную монету, продавая слащавую дуроту безмозглой, жаждущей развлеченья толпе за большие деньги, он перестает быть художником, он превращается в торговца. Не бойся, договаривай: в проститута. Ты не стал проститутом, Николай. Ты остался художником. Ты зарабатывал деньги на жизнь в церкви, корчась в деревянной люльке под куполом, над железными кольями лесов. Ты малевал виденье пророка Иезекииля. Ты, слезши с лесов и похлебав картофельный постный суп, принесенный тебе прямо в трапезную почтительно потупившими глаза монашками, открывал огромный том с золотым обрезом в черном кожаном переплете и читал, шевеля беззвучно губами:
«И бысть на мнъ рука Господня, и изведе мя в Дусъ Господни, и постави мя средъ поля, се же бяше полно костей человъческихъ,
и обведе мя окрестъ ихъ около, и се многи зъло на лицы поля, и се сухи зъло.
И рече ко мнъ: сынъ человъчъ, оживутъ ли кости сiя; и рекохъ: Господи Боже, Ты веси сiя.
И рече ко мнъ: сынъ человъчь, прорцы на кости сiя, и речеше имъ: кости сухия, слышите слово Господне.
Се глаголет Адонаи Господь костемъ симъ: се азъ введу въ васъ духъ животенъ,
и дамъ на васъ жилы, и возведу на васъ плоть,
и простру по вамъ кожу, и дам Дух Мой въ васъ, и оживете, и увесте, яко Азъ есмь Господь.
И прорекох, якоже заповъда ми Господь.
И бысть глас внегда ми пророчествовати, и се трусъ, и совокупляхося кости, кость к кости, каяждо к составу своему.
И видехъ, и се быша имъ жилы, и плоть растяше, и восхождаше, и протяжеся мъ кожа верху, духа же не бяше в нихъ.
И рече ко мнъ: прорцы о дусъ, прорцы, сынъ человечь, и рцы духови, сiя глаголетъ Адонаи Господь: от четырех ветров прииди душе, и вдуни на мертвыясiя, и да оживутъ. И прорекохъ, якоже повелъ ми, и вниде в ня духъ жизни, и ожиша, и сташа на ногахъ своихъ, соборъ многъ зъло».
Перед ним, перед его закрытыми глазами легла та желтая, изъеденная червем, обильно заляпанная на протяженьи столетий воском страница Библии – зрительная память художника хороша, крепка, что на цвет, что на тексты. В его сознаньи старинные буквы проявились, замерцали красно, будто написанные киноварью, кровью. Да, ведь и Библию писали кровью. Потому она так долго и живет; и будет жить; нет! Не только кровью! Духом, духом писали! Вот кости составились, восстали из могил, ожили, – а что бы были они, мертво гремящие, если б не Дух?!
Дух. Куда уйдет его дух. Близок переход. Он надеется: окунется во тьму, а там его вынут из тьмы, как… как Лазаря. Он не Лазарь. Лазарь был братом Марфы, которую Учитель ценил; и Марии, которую Учитель любил. Скольких женщин любил Учитель?.. Многих. Плох тот мужчина, что не любит многих женщин. Но одна должна быть. Одна-единственная. Так заповедано. Да прилепится жена к мужу своему… Он поморщился. Вот, пирожок разламывается надвое, и просфора разлепляется. Все разъединяется на свете, все. Даже то, что казалось высеченным из одной глыбы мрамора.
