– Доброе утро, Боб, – приветствует меня Зигфрид, и я останавливаюсь на пороге кабинета, подсознательно чем-то обеспокоенный.
– В чем дело?
– Ни в чем, Боб. Входите.
– Ты тут все изменил, – осуждающе произношу я.
– Верно, Робби. Вам нравится, как теперь выглядит кабинет?
Я долго и внимательно изучаю его. Толстый мат с пола исчез, как и абстрактные картины, которые украшали стены кабинета. Их место заняли серии голографических космических сцен, гор и моря. Самое странное во всем этом – сам Зигфрид. Он говорит со мной через манекен, сидящий в углу комнаты с карандашом в руке. Причем манекен смотрит на меня сквозь темные очки.
– Ты тут все перевернул, – говорю я. – Зачем?
Голос его звучит так, будто он благосклонно улыбается, хотя выражение лица манекена не меняется.
– Я решил, что вам понравится некоторое разнообразие, Боб.
Я делаю несколько шагов в глубину комнаты и снова останавливаюсь.
– Ты убрал мат!
– Он больше не нужен, Боб. Видите, новая кушетка? Весьма традиционная, не правда ли?
– Гм.
Зигфрид начинает улещать меня:
– Почему бы вам не лечь на нее? Попробуйте, как она вам.
– Гм. – Но я осторожно вытягиваюсь на кушетке. Чувствую я себя необычно, и мне это не нравится, может, потому, что эта комната для меня представляет нечто очень серьезное и изменения в ней заставляют меня нервничать. – На матраце были ремни, – жалуюсь я.
– У кушетки они тоже есть, Боб. Можете достать их с боков. Потрогайте… вот так. Разве это не лучше?
– Нет.
– Мне кажется, – негромко говорит он, – вы должны позволить мне решать, нужны ли какие-нибудь изменения в терапевтических методах, Роб.
– Кстати, Зигфрид! – усаживаясь, говорю я. – Прими наконец решение своими проклятыми мозгами, как ты меня будешь звать. Меня зовут не Роб, не Робби и не Боб. Я Робинетт.
– Я это знаю, Робби…
– Ты опять!
Зигфрид выдержал небольшую паузу, а затем вкрадчиво проговорил:
– Мне кажется, вы должны дать мне возможность выбирать, как обращаться к вам, Робби.
– Гм.
В моем словарном арсенале бесконечное количество подобных бессодержательных междометий. В сущности, я предпочел бы провести весь сеанс, не произнося больше ничего. Я желаю, чтобы говорил только Зигфрид. Хочу, чтобы он объяснил, почему в разное время называет меня разными именами. Хочу знать, что он находит значительного в моих словах. Желаю услышать, что он на самом деле обо мне думает… если вообще этот тарахтящий набор металлических и пластиковых деталей может думать.
Конечно, я знаю, а Зигфрид даже не догадывается, что моя добрая подруга С.Я. пообещала помочь мне сыграть с ним шутку.
– Хотите что-нибудь сказать мне, Боб?
– Нет.
Он ждет, а я чувствую себя враждебным по отношению к нему и необщительным. Вероятно, отчасти потому, что с нетерпением дожидаюсь, когда можно будет сыграть эту маленькую шутку с Зигфридом, но еще из-за того, что он все тут поменял. Так поступали со мной, когда в Вайоминге у меня произошел тот психотический случай. Иногда я приходил на сеанс и видел голограмму своей матери. Очень похоже, но ею и не пахло, я совершенно не ощущал ее присутствия, потому что сознавал, что это только свет. А иногда я оказывался в темноте, и что-то теплое нежно прижималось ко мне и обнимало. Мне это совсем не нравилось. Я, конечно, спятил, но не настолько.
