Время несбывшихся надежд - страница 2

Именно после разговора с этим рабочим Марина по-другому посмотрела на свою профессию. И поняла, что главное в ее деле – понимать, о чем пишешь и зачем. Постепенно втянулась. После декрета стала работать редактором радиогазеты на том же автозаводе.

Все изменилось в 1989-м году. Однажды к проходной завода с рупором пришел Зянон Пазьняк. Он выкрикивал какие-то лозунги, Марина ходила смотреть, как митингуют рабочие. Начинались «любопытные времена». В автобусах люди ездили с радиоприемниками: слушали XIX партконференцию, начали узнавать имена членов Политбюро… Марина уверяет, что если бы тогда ей кто-то сказал, что мы станем жить, как сейчас, она ни за что не поверила бы.

Но самой принимать участие во всем этом ей не довелось. В конце 1990-го она ушла во второй декретный отпуск. Ушла в одной стране, а вернулась в другую. В другую страну и другую журналистику.

В начале 1990-х Вы были в декретном отпуске. Как и когда Вы вернулись в профессию?

Марина Беляцкая: В 1994-м году началась предвыборная президентская кампания, и моя подруга Лариса Саенко, которая тогда уже работала в «Рейтер», говорит: «Хватит сидеть в декрете. Завтра будет учредительная конференция Союза предпринимателей, ты должна туда пойти. И не будь дурой, не упускай место». Помню, я пришла, там куча народу, все эти предприниматели: Калинин, Мацулевич, Потупа. Я их видела первый раз в жизни. О чем они говорили, не задумывалась. Я хорошо училась в школе и могла быстро конспектировать. Записала все, сократила, выбрала главное и свела воедино. Карягин назавтра говорит: «О, как хорошо! Мы тебя берем пресс-секретарем». А вице-президент Союза Сергей Пирожник подарил диктофон – редкость по тем временам. Буквально через месяц началась первая предвыборная президентская кампания. Карягин участвовал в ней и собирал подписи для регистрации в качестве кандидата в президенты. Потом начались перманентные выборы: в парламент, в горсовет… Так я совершенно случайно прикоснулась к политике. Ко мне стали обращаться предприниматели, которые хотели попасть в депутаты, мол, напиши про меня. И – пошло-поехало… Я стала много писать. Честно говоря, никогда раньше не подозревала, что смогу писать что-то стоящее. Впрочем, многие мои коллеги не уверены были в том, что можно писать так, как писала я. Мне даже в некоторых редакциях говорили: «А мы так не пишем!» или: «А ты не стесняешься вот так себя выставлять?» Но я не умела (и не умею по сей день) писать так, как в те времена было «надо». Слово «формат» до сих пор меня пугает. В «Автозаводце», где я работала до декрета, никого не интересовало, как именно ты пишешь, – лишь бы писал. А сейчас мне кажется, писать можно как угодно, лишь бы это читали.

В чем главное отличие журналистики советских времен и 1990-х?

М. Б.: Во время выборов 1994 года царил дух авантюризма. Все происходило впервые. Никто не мог себе представить, что вот это незыблемое – в лице Кебича – можно убрать и заменить чем-то другим. Думаю, людьми (и политиками, и электоратом) в первую очередь руководил азарт – уберите, уберите их! Что будет потом, никто не представлял. И уж тем более не думали о том, что почти все, кого хотели убрать, как раз останутся – в качестве чиновников, бизнесменов и общественных деятелей. Зато было разрешено все: пиши – не хочу, митингуй, зарабатывай! И это всех пьянило. Тут свалилось на наши головы все: борьба кланов и интересов, вдруг пресса стала «четвертой властью». Демократия! «Жыве Беларусь!», приватизация – все в кучу. Но иного и быть не могло: царила детская болезнь «правизны». И это было увлекательно. А если ты еще сам в этой куче задействован, то почему бы не поучаствовать в истории? Тогда появилась возможность проникать в разные, даже совершенно «закрытые» сферы, организовывать для членов Союза предпринимателей любые материалы. Я чувствовала, что это мое.