– Сколько продержится погода?.. Хочу на Таху выбраться дня на два-на три, порыбачить… Да и я давно её не видел. Слышал, одна вроде живёт… Ну как одна… то есть не замужем. Андрей Мунгалов с ней общается.
Притормозил Дима возле ларька. Ушёл молча, дверцу распахнутой оставив. Долго не было его: калякал, выяснилось после, с продавщицей.
Вернулся с литровой бутылкой водки. Сибирская. Улыбается – как кот Чеширский: сам ещё на улице, а улыбка уже в машине.
– Девка в прыску, как говорил отец твой, дядя Коля, свободная – по-настоящему тоскует, а тут-то чё – то пьяницы, то сопляки, какой с них толк… ей, фигуристой такой, с ними не интересно.
– В чём же дело?
– Я вот тоже… Заеду как-нибудь… Сегодня, может.
– Не сомневаюсь.
– Ночью. Спросил, она тут до утра… Да-а, – включив скорость и трогаясь с места, говорит Дима задумчиво, – настоящих мужиков история, как воробьёв наши жёлтопятые соседи в своё время, выбила.
– Ты же живой.
– Один на всю округу.
– Так отдувайся.
– Ну так… Похоже, место Бог готовит для китайцев… Мы не управились.
– Помилуй, Господи.
– Глазами на меня, как Ленин – на Почтамт.
– Кто? – спрашиваю.
– Да продавщица, – отвечает Дима. – Интересно.
– Что?
– Да в прошлом веке, в позапрошлом ли уже, может, и издавна, всё сёстры ссорились – Англия, Франция, Россия, Пруссия. Если что путаю, ты же отличник, помню, был-поправишь… Браток подрос теперь – Китай. Ох и, похоже, оседлает он соседнюю сестрёнку… После и до других сестёр, пожалуй, доберётся. С таким числом сперматозоидов… долго не станешь онанировать – утонешь.
– Он не подрос, а – уже дряхлый. Не браток, – говорю, – дедушка.
– Дедушка… Какой дедушка, – говорит Дима, – иной дедушка так насядет, что к кровати пригвоздит, к земле ли… где догонит.
– Надеюсь, что не доживём до такого позора.
– Надежда – дело не последнее. Тебе не жалко?
– Жалко кого?
– Да Родину, а не кого.
– Жалко. И что?.. Историю не мы творим… Хоть зажалейся.
– А кто?
– Да Бог.
– Придумал сам или услышал от кого?.. Тут ещё эта… демография.
– Сегодня ночью и поправишь.
– Сделаю всё, что от меня будет зависеть.
– Уж постарайся.
– Совесть вот только не позволит.
– Своей Татьяне это скажешь.
– Так, о торговле потрепаться.
За деревню выехали, свернули с дороги на поляну, возле ельника остановились. Достал Дима из бардачка, разгребя там шумно пачки с сигаретами и спичечные коробки, пластмассовые стаканы, один в другой всунутые, и завёрнутое в газету сало солёное, с прожилкой. Нарезал сало и хлеб на какой-то, замасленной уже, научно-популярной книжке в мягком переплёте, из бардачка же вызволенной. Бутылку открыл, налил полный стакан.
– Выпей, – говорит. И говорит: – Не переживай. Глядеть на тебя тошно. Буду заезжать, проведывать… Лица на человеке нет…
– Хорошо бы, – говорю. Выпил. Занюхал хлебом. – Лицо, – говорю, – есть, какое уж, не вижу, затылка нет – чувствую.
– Чего?.. Закусывай.
– Да ничего.
– Сколько ей лет?
– Без году девяносто.
– Ого, – говорит Дима. – Нам столько не протянуть… Ещё, смотри-ка ты, и от коровы не отказывается. В её-то годы. Мои колхозники бы так… Никто не хочет нынче напрягаться. Соблазнили всех большими лёгкими деньгами, все и забыли, что в поте лица… Туда, к себе, перевезти её не собираешься?
– Ты чё.
– Ну да… Морщишься – горькая?.. Она там затоскует.
– Как омег.
– Да водка вроде… не палёная. Хотя… Ну, теперь вместе… тоже надо. А то нервишки от забот уже… как у прыщавой незамужней истерички… Уж и на Таньку стал кричать.
