– Насчет коллеги… – сразу переменил свой насмешливый тон на тон явно вызывающий Голованов. – Ставлю в известность… Час назад… – он посмотрел на часы, – три часа назад я предложил ей выйти за меня замуж.
– Ну и как? – явно довольный неожиданным поворотом разговора, насмешливо поинтересовался Пустовойт.
– Сказала, что подумает.
– А ты еще был категорически против ее приезда, – глядя на замершего посередине заезжей Зарубина, довольно бестактно напомнил Пустовойт.
– И сейчас категорически против. За все буду отвечать я один.
– Что, надо за что-то отвечать? – не поворачиваясь к Голованову, спросил Зарубин.
– Всегда надо за что-то отвечать, когда приезжает начальство. Иначе приезжать ему никакого смысла.
– Она что, любит тебя? – по-прежнему не оборачиваясь, спросил Зарубин.
– Считаешь, что невозможно, исключено?
Зарубин наконец повернулся к нему:
– Я просто спросил: любит ли она тебя?
– А вы что, Анатолий Николаевич, верите в любовь? Может, сам кого-нибудь безумно любишь, в чем, извини, неплохо зная тебя, весьма и весьма сомневаюсь? А вы, Борис Юрьевич, любили когда-нибудь безумно и безоглядно? Тоже сомневаюсь. Это пацаны еще могут трепаться о высоких чувствах и воображать, что они единственные и неповторимые. Да и то вряд ли. Сейчас они не хуже нас во всем разбираются. Про любовь они говорят больше по привычке, а смысл вкладывают совсем другой. Сейчас не любят, сейчас занимаются любовью.
– Откуда тогда здесь эти цветы? – показал пальцем на букет посередине стола Пустовойт.
– Не вы разве? – искренне удивился Голованов и, демонстративно пожав плечами, потянулся было за бутылкой. Но в это время послышались голоса, шаги на крыльце, распахнулась дверь, и в заезжую ввалились все остальные ее обитатели и прибывшие гости. Первыми вошли Наташа и Веселов, следом босиком, в тулупе и трусах нарисовался Кодкин. За ним ворох его мокрой одежды занес Ефимов. Последним с большой охапкой дров вошел Старик, с грохотом свалил их у печки и, разглядев, что дрова почти догорели, стал подкидывать в топку полено за поленом, не обращая внимания на собравшихся в его заезжей знакомых и незнакомых людей.
Кодкин, все еще донельзя возбужденный последними событиями, сразу же стал объяснять их вновь прибывшему, как он сразу догадался, начальству.
– Много я всяких придурков видел, а вот лично его… – развернул он к свету пытавшегося раствориться в полумраке под лестницей Веселова. – Лично его только в цирке с верблюдами показывать. Так у того два горба на случай дальней дороги, а у тебя что? Тебе на меня сейчас молиться надо, что живым сюда доставил, а он, дуролом, дальше шагать направился. Это на ночь глядя… по реке… Погодка, как по заказу – хоть стой, хоть падай. Да еще в ботиночках, как на именины… Женщину расстроил до слез, товарища научного сотрудника силу применять заставил. А то, что я за тобой в таком виде босиком по льду бежал, это как? За косой вода сплошная поперла. Морду за это бьют, понял?
Веселову, вдруг оказавшемуся в центре внимания, было явно не по себе. Он оттолкнул руку вытащившего его на свет Кодкина и, вызывающе уставившись на подошедшего разглядеть его поближе Пустовойта, с раздражением попытался объяснить:
– В чем, собственно, дело? Мне надо дальше, я пошел. Мне что, разрешение у вас спрашивать?
– Дальше до Северного полюса кроме диких северных оленей никого. И те бредут, спотыкаясь, – не отставал разозлившийся Кодкин.
