А лихо по селу бродило. Народ и раньше трезвенником никогда не был. Но пьянчуг имелось мало, как говорил сельский сочинитель прибауток, частушек Данило Обровец: «Мы на пальцах сосчитаем, кто наливает водку с краем». Теперь люди стали еще больше пить. Раньше закусочная находилась в здании бывшей корчмы, до войны стоявшей на берегу небольшого искусственного озерца, когда-то огороженного плотиной с водяной мельницей. Потом ее перенесли в старинную пятиугольную католическую каплицу, построенную в начале XVIII века после сожжения казаками римско-католического костела. В селе было немало верников римско-католического вероисповедания. Закусочная-«каплица» объединила около стакана и православных, и католиков, и иудеев… «Зашел и Данило промочить рыло».
Теперь она стала центром всей сельской жизни. Здесь орали песни, частушки, сочиненные тем же Данилой. Особенно одна из них полюбилась, посвященная Хрущеву: «Ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч, захвати с собой Никиту и забрось-ка на орбиту. Преврати его в верблюда и швырни его оттуда». Участковый милиционер Самандык ругался, говорил, что за политику могут и схлопотать. Люди смеялись, наливали и участковому, били друг другу морды. Надрывно плакали женщины, уводя подальше от греха своих мужей. А сколько молодых судеб поломалось.
В церкви под притихшими куполами поселились голуби. Множество голубей. Мы ловили их, приручали. Правда, кто-то сберег один колокол и водрузил обратно на звонницу. Теперь его глухой, словно выстуженный временем голос оповещал о том, что село провожало кого-то из своих жителей в последний путь. Унылое, полное печали «бум-бум, бум-бум».
Как-то Саша пришел в школу без настроения. На вопросы:
– Тебя что, дедушка поколотил?
Он закусил губу и отвернулся.
Потом я узнал, что шальная детвора разожгла в церкви костер, и престарелый священник таскал из колодца ведрами воду, чтобы потушить огонь. Потушил. Но сердце сдало. После этого случая начал болеть.
В церкви сделали склад для зерна, затем для удобрений, после превратили в спортзал, более того, танцплощадку. Затем опять в спортзал.
А старый Плешко умер с надеждой, что все вернется на круги своя, что опомнится народ и что церковь вновь станет Божьим храмом, и пойдут в него люди, ибо человек без веры – это человек без души. Она в человеке первооснова всему, что и делает его человеком.
Станет. Но для этого надо будет преодолеть путь безверия, путь без молитв и без разговора с Господом Богом. Тяжелый, страдальческий путь. Пройти и осознать в самом себе, что Бог нужен мне. Свыше двух десятилетий будет идти это осознание. По историческим меркам путь ничтожный.
На мой вопрос:
– Плешко сам хоть видел ее, грамматику эту? Или и ему кто-то рассказывал?
Василь, негодуя на мое недоверие, громко хлопнул ладонями:
– Да он служил в церкви вместе с Тихоновичем! Правда, как долго, не знаю. Не спрашивал. Эх, Колька, Колька…Слушай, у тебя там на бутылку вина ничего не завалялось? Возьми велосипед да смотайся в магазин, тогда и побеседуем.
У меня в кармане всегда что-то для такого случая имелось. И был разговор невеселый, непростой, словно завязывались стаканы узлом на горле.
* * *
Спустя неделю после своей поездки во Львов был я в Лунинце в районной газете. Тянуло туда, как тянет человека в круг единомышленников, единоверцев. Хотелось поговорить с Колей Каленковичем, местным журналистом-краеведом. Увидев меня, он обрадовано произнес:
