Качественнее мы, то есть его область, лучше соседей! Поэтому донецкие партийцы завидуют ему! И Столяренко решил действовать – статью обсудить с нужными людьми и, по возможности, разнузданного журналиста каким-то образом призвать к порядку – показать ему его место. Такое нельзя оставлять без ответа, а то не будет порядка ни в партии, а значит, и в стране.
«Пока никому не дано права замахиваться на партию!» – Сделал он окончательный вывод и приказал секретарю вызвать к нему руководителей КГБ, МВД и прокуратуры.
«Этот Бейлин… – Зрело окончательное решение. – Должен быть поставлен на место и публично извиниться передо мной и всем обкомом. Выяснить, кто он по национальности и может ему не место в нашей стране? Только проконсультироваться во всем, чтобы не пропасть самому».
Но на совещании с первыми руководителями силовых подразделений области, вопрос о статье в журнале обсуждали очень осторожно, даже вяло. Эти руководители явно не хотели разделять проблемы обкома – их конкретно в статье критике не подвергли. В который раз по-пустому обсудили вопросы социалистической законности. И собственно говоря – все. Но Столяренко обязал их дать свои суждения о статье в письменном виде.
Семерчук сидел у себя в кабинете и беседовал с пришедшим к нему за советом, а точнее за помощью, доцентом из педагогического института Баранским. Это был невысокого роста, полный мужчина, лет пятидесяти. Его круглое смуглое, почти без морщин лицо, казалось накачанным мячом, а из-под припухших век поблескивали узкие щелочки глаз. Когда-то черные, а сейчас с проседью волосы придавали ему интеллигентный вид порядочного человека. А картавил он так, что любой житель Ближнего Востока мог позавидовать ему. Но он всю жизнь прожил на другом Востоке – Дальнем и даже успел поработать одно время в одной из братских азиатских стран. А привело его в обком личное дело, но прямо касающееся вопроса укрепления сплоченности партии. Романа он учил в институте основам марксистской философии и сейчас надеялся на поддержку своего бывшего студента.
Баранский уже изложил суть своего положения. Оно, вкратце, сводилось к следующему. Он уже десять лет был заведующим кафедрой марксистско-ленинской философии – два срока по пять лет. Так как он не защитил докторскую диссертацию, то согласно положению о заведовании, его освободили от этой должности и перевели работать простым доцентом. А он пишет докторскую диссертацию о философских взглядах великого анархиста Кропоткина уже пятнадцать лет и не успел ее закончить.
– Понимаешь, Роман. – Мило шепелявил Баранский, обращаясь к бывшему своему студенту на «ты». – Кропоткин такая неординарная личность, что его не изучишь и за всю жизнь. Но я стараюсь добить диссертацию и представить в скором времени ее на защиту.
Роман знал такую категорию доцентов, пишущих докторские диссертации всю свою жизнь, а точнее до смерти. Вернее, они ее не писали, но делали вид, что пишут. А за этот вид научной работы они пользовались творческими отпусками, различного рода повышением квалификации и прочими научными благами, позволяющими им занимать хорошую должность. И таких потенциальных докторов в стране было много – наверное, каждый третий из четырех таким образом двигал науку вперед, вернее расширял ее, но защищался, тоже, наверное, каждый двадцатый, а может и реже того. Баранский был типично таким ученым, извлекающий из призрачного научного тумана конкретные выгоды. Роман знал об этом, но не мог прямо сказать об этом своему бывшему педагогу. Тем более, Баранский просил о большем. Роман участливо спросил его:
