Всегда оборванный, грязный, отвратительный, принимающий мину обычного еврея, но не без издевательства в глазах, не без некоторой тайны, скрытой усмешки под бородой – уступал дорогу всем, кланялся и пресмыкался, видимо, умысленно. С теми, которые ближе его не знали, он притворялся невеждой, а за каждый грош, за каждую, хотя бы наименее ощутимую прибыль, одинаково жадно вытягивал руку.
Таким был кампсор Хахнгольд, встретив которого в эти минуты, жаки пытались уговорить отойти. Он точно имел срочную необходимость остаться, беспокойно, тревожно оглядывался во все стороны, судорожно двигал рукой в кармане и стоял в воротах дома.
– Ну, ну, двигай Хахнгольд, потому что слышно процессию, уже звонят.
– Скоро, скоро, уже иду, уже иду.
И упорно стоял. Затем его взор, блуждающий во все стороны, упал на юношу, которого вели с собой два жака. Осмотрел его с ног до головы и снова с упрямым интересом уставил глаза в лицо путника.
Несколько раз он открывал рот, словно его что-то грызло и беспокоило, чего не смел сказать, потом слегка схватил за рукав Павлика Сороку, который шёл с незнакомым мальчиком, и, оттягивая его в ворота, тихо спросил:
– Кто это?
– Кто этот парень?
– А?
– Нищий, как мы, ищет хлеба.
Еврей покрутил головой.
– А откуда он?
– Говорит, что с Руси.
– Он говорит, что с Руси? Но откуда?
– Не хочет поведать.
– Давно он тут?
И еврей пристально всматривался в лицо пришельца.
– Мы его только что встретили.
– А куда его ведёте?
– К нашему сениору, к пану Пудловскому, пусть магистр подумает, что с ним делать; беднягу хочется вписать, а, возможно, и отруцин[1] будет не на что устроить и запись оплатить, потому что говорит, что на нищенском хлебе сюда пришёл.
– А чем ему поможет магистр Пудловский?
– Возможно, что-нибудь придумает.
Хахнгольд покрутил головой, подвигал глазами и кивнул мальчику, который робко к нему подошёл.
– Что это? Вы в школу пришли?
– Если меня примут.
– Как вас зовут?
– Мацек.
– Мацек! А! А ещё?
Мальчик смешался, покраснел и добавил:
– Больше не знаю.
– Ведь имеете фамилию?
– А! Фамилию!
– Да, фамилию, – добросил Павлик Сорока.
– Фамилия: Сковронок.
– Красивая птичка! – засмеялся Павел. – Ты Жаворонок, я Сорока, вот, нас двое птиц, но сорока больше и красивей. На ней чёрная сутана, а жилетка белая.
Мальчик ничего не отвечал, а еврей сделал мину, как бы фамилии не поверил, и повторил несколько раз под носом:
– Сковронок, Сковронок!! А есть у тебя какие-нибудь деньги с собой? – спросил Хахнгольд.
– Один белый грош, который дал мне один милостивый человек.
– В сером капоте, седой, – добросил еврей.
– Именно.
– Я знаю его, – пробормотал еврей. – Всегда один! Всегда тот же!
И он добавил себе потихоньку: «Это он! Это он!»
– Если вы его знаете, скажите же мне, кто он такой, хочу узнать, кому благодарен.
– Все в городе его знают. Это русин, пан Чурили. Ой! Ой, а кто его не знает. А дал тебе только один белый грош, говоришь?
– Один.
Еврей загнул ремень, но очень незначительно, отстегнул что-то под плащом, развязал и молча как бы чего-то искал; потом живо достал худую руку из-под полы, в которой блестело несколько серебряных грошей, вложил их в ладонь Сковронку и, не дожидаясь благодарностей, ушёл на двор.
– Ребёнок счастья! – воскликнул Павел Сорока. – Ведь тебя встречают одни чудеса! И этот евреишко, у которого гроша в залог не выпросить, даёт тебе милостыню или в долг. Счастливый ребёнок! Ну, пойдём.
