Ночью, в мороке сна, он неведомым образом вновь окунулся в раскалённые полотна химерической ткани. Ткань, сегодня утром принявшая беглеца к себе, принявшая новое существо в свой мир, ночью явилась сказать, что отныне она всегда будет рядом. Следить и согревать Оахаке, заботиться о нём и ждать, пока его земное существование прекратится, чтобы после вобрать его тело и сознание, его кожу, все его ткани и нити. От этого чувства неизбежной гибели и растворения в потустороннем, Оахаке охватила густая тревога и сильная, истязающая боль в голове.
***
Беглец удивляется вещам, что хранятся в его памяти. Порою, опуская ладони в прохладную воду, он слышит гул реки, вдоль которой кочевало его племя. Или видит кусок засохшего хлеба (другого почти никогда не водилось в племени). Этот хлеб вдруг пробудит ком воспоминаний о запахах, наполнявших детство, о тканях, что носила его мать, о сухих ступнях, которыми он шагал по земле.
Один человек, знатный френолог по имени Кирнан, учил Оахаке избавляться от этого. От ненужных воспоминаний. Однажды он ощупал череп беглеца и указал, где живёт вся «скорбная мемория его души». Учёный предложил с помощью хитроумного механизма высосать её, чтобы она более не причиняла тягостных дум, чтобы яд этот не мучил разум Оахаке. Но Оахаке отказался – его устрашил метод Кирнана, по словам которого требовалось всего лишь вставить небольшую серебряную трубку в голову, погрузить её на два-три сантиметра вглубь мозгового вещества, в то самое болезненное место, и вытянуть воспоминания. Опыт этот не удалось совершить. Френолог, конечно, был разочарован неверием беглеца относительно силы научной мысли. Но всё же учёный согласился помочь и обучил Оахаке одной мануальной технике работы с черепом. Необходимо было с силой надавливать на тот участок головы, где скрывались воспоминания, втирая особую мазь. Затем, когда принималось жечь (это означало, что лекарство достигло мозга), надо было постукивать некоторое время, чтобы мазь как следует рассосалась. Не то чтобы Оахаке принял всё это всерьёз, скорее, даже наоборот. Но он иногда совершал эту процедуру, ведь, как выяснилось, мазь отлично избавляла от головной боли. А именно она и преследовала Оахаке утром.
Он проснулся рано, до восхода, почти ночью. Стараясь никого не разбудить, осторожно добрался до уборной, где, умывшись, принялся втирать лечебную мазь в виски и лобную часть. Возвратившись в своё купе, он позавтракал залежавшимися фруктами – они остались от какого-то ужина или обеда. Глядя в окно на долину, погружённую в предрассветные сумерки, Оахаке вспоминал горизонт, который ему приходилось видеть каждое утро, когда он жил в племени.
В те дни, только пробудившись, он выпрыгивал из повозки и смотрел на север или на юг – туда, куда они никогда не двигались: путь всегда лежал с востока на запад или с запада на восток, вдоль реки. Горизонты, к которым никогда не отправлялся народ Оахаке, не могли не оставить след в памяти ребёнка.
Потому порой, когда он уже бросил племя и повзрослел, при взгляде на линию сопряжения земли и небес Оахаке овладевало желание резко изменить направление пути, как он того страстно хотел в детстве. В такие моменты подбиралось старое чувство обиды, ведь если идти всё время вдоль одной реки, по одному замученному пути, то уж наверняка пропустишь всё в жизни, мир проживёт всё без тебя. Каждый день идти в разные стороны – вот о чём Оахаке мечтал в детстве. Это казалось идеальной свободой. Ходить куда хочешь. Каждый день – иная дорога.
