Ладно, не беда. Он ведь сюда не жрать приехал, а готовить он и сам умеет, были бы продукты. Хватит раскисать! Одёргивая себя подобным образом, Лёня доедал салат, слушая рассказ Ангелины о новой выставке в Третьяковской галерее, где, как выяснилось, она работала. Отец время от времени вставлял отдельные фразы в её рассказ, но больше молча кивал. Лика давно уже выскользнула из-за стола и устроилась у телевизора.
Лёня снова почувствовал себя лишним. Тут была своя жизнь, свои интересы, непонятные ему. И люди эти были ему, по сути, чужими, даже отец, которого он раньше видел две недели в году. К тому же Лёне, уставшему и переполненному впечатлениями за длинный день, очень хотелось уединиться, побыть с самим собой. Дома, в Сочи, несмотря на стеснённые жилищные условия, у него был собственный угол между печкой и стенкой, где стоял его топчан. А чуть дальше – его пианино, крышку которого он использовал и как письменный стол. И даже если в другом конце комнаты Олеся обсуждала важнейшую новость с тут же крутящейся по хозяйству бабушкой, его никто не беспокоил, не втягивал в общение, позволяя заниматься своими делами – готовить уроки, разучивать пьесу или просто читать. Никто не требовал от него сидеть за общим столом, слушать неинтересные истории и кивать. А сейчас ему даже уйти было некуда – на выделенном диване раскинулась Лика, увлечённо смотревшая программу «Время». Туда же после ужина с газетой уселся отец, так что Лёне остался только краешек, и ни о каком уединении не шло и речи.
Спать он лёг уже за полночь, когда все разбрелись по своим комнатам. Ангелина выдала ему чистое постельное бельё, ужасно мятое. «Я не глажу, это предрассудки», – заявила она. В тот момент Лёне было уже всё равно, он бы и без белья уснул. А вот утром, собираясь в консерваторию, ему пришлось самому возиться с утюгом, первый раз в жизни отглаживая себе брюки. Получилось, конечно, безобразно, стрелки двоились, левая штанина вообще осталась мятой, а правую он чуть не прожёг. Рубашку гладить не стал, решив, что и так сойдёт, отвисится на нём по дороге. Отец ушёл на службу, наскоро объяснив ему, как добраться до консерватории. У Ангелины по понедельникам был выходной, и это означало, как объяснила скучающим тоном Лика, что она проспит до полудня. Так что Лёне предстояло самому искать будущую альма-матер, куда он сейчас собирался на разведку.
* * *
Телефон зазвонил в пятый раз за последние полчаса, и Леонид Витальевич, сбросив вызов, так шваркнул его об стол, что от грохота подскочили и вылетели из-под его стула обосновавшиеся там собаки.
– Полегче, полегче! – Борис аккуратно собрал последним кусочком сырника оставшуюся на тарелке сметану, отправил всё это в рот и поднял мобильник, с интересом его рассматривая. – Надо же, не разбил. Жалко было бы, игрушка дорогая.
– У ме-еня ещё два та-аких же есть, – буркнул Волк. – Нада-арили го-овна.
– Везёт. Мне вот только коньяк дарят. Не проще ответить? Кто там тебя домогается?
– Же-ека. – Леонид Витальевич скривился как от зубной боли. – У меня се-егодня вы-ыход на ко-онцерте ко Дню учи-ителя. Две пе-есни.
– Так ответь! Скажи, что заболел, пусть всё отменит!
– Ска-ажи! Во-от та-ак я и ска-ажу! И что он по-одумает? Он не в ку-урсе, зна-аешь ли!
Борис знал, конечно. Тот факт, что Волк когда-то заикался, был его самой большой и тщательно охраняемой тайной. Он даже подробности жизни с Оксанкой так не скрывал, как заикание.
