Дружинник смотрел ему через плечо.
– Готово! – воскликнул он, словно отдавая приказ. – А теперь зиг-хайль, солдат! Горевать воспрещается! Надевать траур тоже! Ослабляет боевой дух! Гордитесь, что можете приносить жертвы! Если б вы, сволочи, исполняли свой долг, такого никогда бы не случилось!
Он резко отвернулся и птичьей походкой удалился, переставляя длинные, тонкие ноги.
Гребер тотчас забыл о нем. Оторвал еще клочок от портрета Гитлера и записал на нем адрес, который нашел на двери. Адрес семьи Лоозе. Он их знал и решил спросить у них про родителей. Потом вытащил из рамки остатки портрета, написал на обороте то же, что повесил на дверь, и вернулся к дому восемнадцать. Там зажал записку меж двумя камнями, так что ее было хорошо видно. В результате вероятность, что его обращение заметят, возросла вдвое. Больше он пока ничего сделать не мог. Немного постоял возле груды обломков и камней, не зная, что это – могила ли, нет ли. Плюшевое кресло в нише блестело на солнце, как изумруд. Каштан рядом с ним, на улице, чудом остался совершенно невредим. Его листва нежно сияла на солнце, зяблики щебетали среди ветвей, строили гнездо.
Он посмотрел на часы. Пора идти в ратушу.
Стойка отдела пропавших была на скорую руку сколочена из новых досок. Некрашеные, они еще пахли смолой и лесом. С одной стороны комнаты потолок обвалился. Плотники ставили там опоры и стучали молотками. Повсюду стоял народ, молча и терпеливо ждал. За стойкой сидели однорукий конторщик и две женщины.
– Фамилия? – спросила женщина с правого края. У нее было плоское, широкое лицо и красная шелковая лента в волосах.
– Гребер. Пауль и Мария Гребер. Секретарь налогового ведомства. Хакенштрассе, восемнадцать.
– Как-как? – Женщина приставила ладонь к уху.
– Гребер, – повторил Гребер погромче сквозь перестук молотков. – Пауль и Мария Гребер. Секретарь налогового ведомства.
Чиновница открыла амбарную книгу.
– Гребер, Гребер… – Палец скользил по столбцу фамилий, остановился. – Гребер… ага, имя… как вы сказали?
– Пауль и Мария.
– Как?
– Пауль и Мария! – Гребер вдруг рассвирепел. Невыносимо, что он еще и кричать должен о своей беде.
– Нет. Тут только Эрнст Гребер.
– Эрнст Гребер – это я сам. В нашей семье другого нет.
– Ну, это определенно не вы. А другие Греберы у нас не значатся. – Конторщица подняла голову, улыбнулась. – Если хотите, зайдите через несколько дней. Мы еще не располагаем полными сведениями. Следующий.
Гребер не отошел.
– Где еще можно спросить?
Конторщица поправила красную шелковую ленту в волосах.
– В отделе регистрации. Следующий.
Гребер почувствовал тычок в спину. Толкнула его маленькая старушонка с руками, похожими на птичьи лапы, она стояла за ним. Он посторонился.
И еще некоторое время в нерешительности топтался возле стойки. В голове не укладывалось, что это все. Слишком уж быстро. Его утрата для этого слишком велика.
Однорукий конторщик взглянул на него и перегнулся через стойку:
– Радуйтесь, что ваших родных в наших списках нет.
– Почему?
– Это списки погибших и тяжелораненых. Пока люди здесь не числятся, они всего лишь пропавшие.
– Пропавшие? А где списки пропавших?
Конторщик смотрел на него с терпеливостью человека, который каждый день по восемь часов имеет дело с чужой бедой и не может помочь.
– Будьте благоразумны, – сказал он. – Пропавшие – они и есть пропавшие. Какой здесь толк от списков? Все равно ведь неизвестно, что с ними случилось. Будь это известно, пропавших бы не было. Верно?
