А перед ртом вдруг возникла какая-то чашка, которую держали крепкие пальцы с ногтями, которые «украшали» темные ободки грязи. Павлика чуть не стошнило – прямо на старика. Но тот чуть раньше скомандовал: «Пей!», – и Морозов понял это слово, и не стал противиться. Хотя степняк за спиной подстраховался, схватил другой рукой за горло – больно. До слез, до открытого машинально рта… в который и полилась горькая теплая жижа. По гортани, а потом по пищеводу потекло, расплываясь по груди, тепло. Когда Паша, уже передвигавший ногами почти уверенно, попал в другую кошару, еще не пропахшую их собственными отходами, это тепло заполнило все тело. И ничего уже не болело, хотелось петь и плясать.
– Какой-то наркотик, – решил Паша почти радостно, – ну и пусть – умирать будет веселее.
Впрочем, никто их лишать жизни не стал. Покормили еще раз; а на следующий день, ближе к обеду, вывели наружу – опять поочередно. Юрты уже не было, зато стояли лошади. Прилично так по количеству – и оседланные, и опутанные какими-то ремнями. Для чего предназначалась эта сбруя, Павлик понял чуть позднее, на собственной шкуре. Взрослым, включая китайцев, ремешками скрутили руки за спиной, и посадили в седла. И ноги потом связали, пропустив ремни под брюхами коней. Никто не сопротивлялся; понимали, что бесполезно.
Потом взялись за детей. Их грузили попарно. Вот для этого и была приторочена на лошадиные спины хитрая сбруя. Руки у Павлика оказались стянутыми за спиной в одно мгновение. Он пошевелил пальцами. Ничего не было зажато; даже ладони в путах ходили свободно. Степняки определенно понимали толк в таких делах. А потом его за шкирку вздернули на лошадь, и парень оказался лицом к лицу с Ленкой Барановой. Он даже едва не спрыгнул назад; и спрыгнул бы – будь его воля. А степняк по другую сторону лошади подмигнул ему, и что-то сказал. И все вокруг, кто его слышал и понял, громко захохотали.
Ленка тоже явно не была рада такому соседству. В школе, в классе, их интересы практически не пересекались. И о чем теперь они будут говорить – даже если появится такое желание, не знал ни Павел, ни Ленка. Впрочем, та точно заговорит; не может она долго молчать. Но сейчас она, наверное, поставила собственный рекорд. Молчала целый час – так определил Морозов. А потом не выдержала, спросила, изобразив нейтральное лицо:
– Как думаешь, куда нас везут?
Ну, Паша и ляпнул, не подумав; наслушался за два дня баек от Каланчи:
– Продадут. Меня в каменоломни, а тебя в гарем владыке какому-нибудь.
– Дурак! – коротко прокомментировала девочка.
Опять замолчала. А затем ее глаза почти закрылись, лицо разгладилось и губы раздвинулись в легкой улыбке.
– Точно фильм какой-нибудь вспомнила, – как-то мстительно подумал Павлик, – про гарем и турецкого султана. Вот прикол будет, если мои слова сбудутся. Ленка же тогда мои слова до конца своих дней не забудет.
И опять потекли тягучие секунды, минуты и часы. Караван и не думал останавливаться. Степняки, которых опять было десятка три, по очереди останавливались, спрыгивали с коней, делали свои дела. Наконец, когда солнце уже готово было нырнуть за горизонт, сделали короткую остановку. Конвейерную, как позже назвала эту процедуру Баранова. Двое степняков снимали детей с лошадей, передавали другой паре, которые их распутывали; еще двое отводили их в «кустики», то есть в ту же самую высокую траву. Двое разнополых детишек повернулись спинами, и сделали вид, что рядом никого нет. Раньше Паша, которого опять взгромоздили прямо напротив Барановой, не знал бы куда девать глаза. А теперь ничего, даже поговорить захотелось. И Ленка вздохнула, и ответила. Немного пофантазировали на тему ужина – будет, или не будет? Позлословили на предмет прежних обедов и ужинов. Ленка тоже призналась, что столько мяса не ела никогда в жизни. Не по причине нехватки денег, конечно; просто они с мамой так фигуру блюли. Так и заявила. Паша промолчал, не стал комментировать. А девочка, чуть смутившись (очень необычно для нее – Павлик даже рот открыл от удивления), спросила:
