Они целовались впервые 16 октября 1982 в риткином подъезде у батареи.
– Чего это? Ты целуешься с открытыми глазами! – удивлялся Димка. – В книжках написано, что так не бывает.
– Так мне ж тоже интересно на тебя смотреть! – отбивалась Ритка. Это было и вправду интересно. У него менялось лицо. Исчезала ирония, острый взгляд расплывался, вспыхивали щеки, а дыхание становилось длинным, как при вдыхании цветочного аромата.
– Ну, и какое у меня лицо?
– Какое-какое… Глупое, эсквайр!
Факультет учился во вторую смену, занятия начинались в час пятнадцать. Чаще всего эти двое встречались по утрам у Димки дома, и редко потом не опаздывали. Но ничего серьезного между ними не было. Ритке было семнадцать лет, и она держала данное матери слово: блюсти девичество до совершеннолетия. Обещание она потом все равно не выполнила, но – это оказался уже не Димка… Димка же и пальцем не пошевелил, чтобы ее уговорить. В этом был весь Смирновский – ничего и никогда он не стал бы добиваться, был готов взять только то, что само в руки свалится. В принципе, его понять можно: ему двадцать было всего. Девочка-ребенок, дочка преподавательницы, – страх оказывался сильнее любых желаний.
Ритка понимала, что Димке тяжело ограничиваться ласками. Они пытались иногда просто сидеть рядышком и читать книжки, но удержаться от волшебных незавершенных безобразий не получалось: сначала что-то эдакое появлялось в том, как они произносили слова, потом сбивалось дыхание, пара текстов невпопад, потом Ритка вдруг замечала, что он смотрит не в книгу, а на ее губы… И тут Димка руку, которая лежит на спинке дивана, сгибал в локте, и легко-легко пальцем проводил Ритке сзади по шее… Бац! – падала книжка. И джаз, у Димки всегда играл джаз…
…В день похорон Брежнева, в жуткую рань и холодрыгу, у Ритки ни с того ни с сего должен был состояться какой-то семинар на другом конце города. А спать-то… ой, Ритка умирала просто, как хотелось. Мать безжалостно вытолкала ее за дверь, и проверила, что она не досыпает, держась за дверной косяк, а зашла в лифт.
Но Ритка сообразила: семь минут до Смирновского. Добрела с трудом. Позвонила. Открывает дверь Димка – с закрытыми глазами. Ритка говорит:
– Я спать пришла…
Димка:
– Ага…
(Пауза. Оба поспали).
Ритка:
– Подушку брось мне где-нибудь…
Димка:
– Что?
(Пауза)
Димка:
– Привет. Заходи. (Открыл один глаз): Только давай поспим еще, а?
Потом Ритка долго спала в большой комнате на диване с ковровым покрытием, под пледом. Следующее впечатление было: траурный марш. Проснувшийся Димка приперся и врубил телек, там как раз Брежнева на лафете катили. И он решил совместить приятное с полезным, не Брежнев, конечно, а Димка. Губы, руки, траурный марш. Едет Брежнев на лафете, а Ритке его не видно, только слышно… Да еще и кавалер периодически отвлекается от своего занятия, отворачивается и с интересом наблюдает не видимый ей процесс…
Ассоциативная связь осталась у Ритки на всю жизнь: «Брежнев – ковер – любовь – траурный марш.»
Так вот, через два месяца утренних нежностей, вечерних прогулок под дождем, увлеченных забегов в Эрмитаж каждое четверговое утро, когда занятия начинаются в два, ежеперерывных встреч в курилке и совместных сценарных экзерсисов, они приближались к злосчастному декабрю.
Ритке, видите ли, недоставало романтики. С ее тогдашней, звездопадной, щенячьей точки зрения, Димка недостаточно ценил то, чем обладает. Он был сдержанный молодой человек: серенад не пел, букетов к ногам не швырял и на коленях не стоял ежедневно перед дверью аудитории в ожидании риткиного высочайшего появления. Мог, правда, освободившись на три часа раньше, прождать ее в курилке, промерзнув до костей. Но этих случаев Ритка вовсе не замечала тогда: неэффектно. Даже в любви он объяснился таким вот образом:
