– Ну, готов? – ухмыльнулся Капеля.
– К чему? – не понял мальчик.
Капеля со всего размаха заехал ему в лицо. Ребенок без шума завалился на бок, его тут же под руки поймала малышня.
– Черт, – прошипел сквозь зубы Капеля. – Просто черт, не общается он. Смотрите, что у него в карманах.
Его помощники бросились к поверженному телу, чтобы порыться в его карманах. Должно быть, так же тигр ест еще дышащую кабаргу. Все это дела природы, не более того. Малышня рылась в карманах, пока их жертва руками утирала лицо, будто ощупывая его целостность и удивляясь своему пониманию того, что его собственная плоть несет в себе столько слабости и боли. Ощупывая будто чужое тело.
Тут Плешь решил вмешаться, не выдержал. Он подошел к пацанам, посмотрел в глаза старшому. Старшой от неожиданности попятился назад, но потом смекнул, что это Плешь, которого он хорошо знал. Его помощники заметили невольный жест отступления у Капели и с тревогой заглянули ему в глаза. Но он уже был готов к битве.
– Тебя сюда не звали, – грубо произнес он.
Плешь молча смотрела в глаза Капели.
– Жалко, что ли? – сообразил старшой и криво улыбнулся.
– Дело есть, подойди, – сказал Плешь.
– Какие у пацана могут быть дела с тобой? – не выдержал Капеля. – Проваливай, пока сам не отхватил. Или говори при всех, ко мне не подходи, вдруг ты тифозный.
– Сам ты тифозный, подонок, – Плешь в знак презрения плюнул под ноги своему оппоненту. Это было тяжелым оскорблением и вызовом одновременно. Священный, сакральный жест, о котором можно судить лишь изнутри.
– Ну, сука! – прошипел Капеля, подражая своему отцу, который так называл в основном милиционеров.
Он тихонько подмигнул пацанам. Хотя бомжей никто не боялся, но мальчику было всего четырнадцать, а Плешь был в два, а то и в три раза старше него. Такого так просто не завалишь. С бомжей и спроса нет, старшим не пожалуешься – засмеют еще, ответственным за рынок нет никакого дела до бродяг, если, конечно, он не имеет каких-то особых заслуг перед ворами. У Капели сидел дядя, сидел брат, сидел алкаш-отец. Его воры уважали и пророчили ему большую карьеру, но сам он еще не был вором, так – крадунок. Нужно быть осторожным, чтобы перед братвой не упасть в грязь лицом, не потерять авторитет.
– Ты не идиот, – улыбнулся Капеля, стараясь выиграть время. – С головой все в порядке? Я тебя много раз тут видел, побираешься среди палаток, роешься в мусоре как собака, спишь в канаве.
– А я тебя тоже много раз видел, – заговорил Плешь. – И всю твою свору знаю. И отца твоего знаю, он сидел со мной, срок мотал, шерстяным был.
– А ты это ему в глаза скажи! – возмутился мальчик.
– Не скажу, он у тебя баклан, правды не ищет, ему лишь бы ввязаться в драку, да бардак устраивать. Ему все твои понятия до фонаря, он только воров боится. Чем он может напугать такого как я? Кулаками разве? Впрочем, мне тоже твои понятия до фонаря, думаешь, большого счастья хлебнул батя, сидя в вонючей камере? Следом за ним отправишься, еще непонятно, как тебя на малолетку не забрали.
– Зато мой батя никогда нигде ни на кого не работал. И не побирался как ты.
– Запомни, еще пять лет твоему бате сроку, и он будет побираться, если раньше коньки не отбросит. Сила-то не вечно будет с ним, он уже дряхлеет. А ты по его стопам пойдешь.
– Козел! – прошипел Капеля.
Удивительно, в этом мире козлов развивалась настоящая трагедия. Конечно, слово «козел» – страшное оскорбление. Грубо говоря, оно вычеркивает человека из мира преступного в унизительной форме в мир потустороний, в мир предателей, и, если так можно выразиться – в мир коллаборационистов. Это как плевок под ноги, очень сильный символ и призыв к немедленному действию. Козлов не любили, их всячески унижали, их били, их разводили, тем они и множили свою трагедию. Но настоящая ирония трагедии заключалась в том, что само слово «трагедия» родом из Греции, и дословно означало «песнь козлов». Судьба человека с таким статусом трагична, потом он должен был ответить за себя, чтобы его не сделали козлом.
