– Ну, вот теперь мы и в сборе, как в лучшие старые времена, – торжественно произнёс он, наполняя бокалы, – давайте выпьем за встречу. «Бокал я поднимаю снова за нашу крепкую семью. Семья – опора для любого в любом краю».
– Эх, хорошо сказал, сынок, – поддержал тостующего Яков Ефремович, – столько лет минуло с первой нашей встречи. А вы помните, друзья, ту новогоднюю ночь, когда мы подружились. Столько времени прошло, а я, как и прежде, чувствую себя таким же молодым специалистом, заброшенным судьбой «к чёрту на кулички» и встретившим здесь своё счастье.
Все присутствующие заулыбались и весело захлопали в ладоши.
– А сейчас всех вас ждёт сюрприз, – сказала хозяйка дома и, наклонившись к Азе Самуиловне, сидящей рядом, продолжила полушёпотом, – пойдём, поможешь мне.
Женщины пришли на кухню. Арина молча обняла Азу за плечи, крепко прижав к себе и тихо, нежным голосом проговорила:
– Прости меня, подруга! Мне так тебя не хватает! Давай забудемо уси наши колишни сварки, и будемо жити дружно, як раньше.
Аза молча прижалась к подруге. В её глазах блеснули слезинки и медленно, скатились по раскрасневшимся от волнения щекам.
– А вот и мы, – одновременно воскликнули женщины, выйдя из кухни.
Они держали в руках поднос, на котором возвышался огромный рыбный пирог. Всё пространство комнаты мгновенно наполнилось запахом этого любимого семейного блюда.
Виктор соскочил со стула и по военному скомандовал:
– Все вместе – два коротких, один протяжный, – «Ура!»
– Ура! Ура! Ура-а-а! – пронеслось громкое многоголосье, залетая во все углы этого хлебосольного дома, дома, тепло которого многие годы согревало людей, живущих в нём, этого светлого жилища, наполненного любовью и нерушимой дружбой, неподвластной временам.
Женщины сели за стол. Арина обняла подругу, подняла бокал и запела:
Ой, хто пье, тому наливайте,
Хто не пье, тому не давайте,
Хто покаже в чарци дно,
Тому щастя и добро.
Ну, давай, давай, давай,
Помаленько наливай.
Лошади стояли вдоль дороги, понурив головы. У большинства из них по заиндевевшим на морозе щекам стекали слёзы и падали в рыхлый декабрьский снег замерзающими на лету ледяными дробинками. Лошади плакали. Глядя на них, и работники лесозаводского конного двора всхлипывали, переминаясь с ноги на ногу. В этот день хоронили человека, вся жизнь которого прошла среди лошадей. Мимо них, мимо старого конного двора и стоящих молчаливой толпой работников конюшен медленно тянулась похоронная процессия. Вслед за старушками, нёсшими немногочисленные венки, двигалась тройка, запряжённая выездными санями. Коренник, привыкший к ходкому, быстрому бегу, рвался вперёд, еле сдерживаемый твёрдой рукой здоровенного мужика, державшего его под уздцы крепкой хваткой. Три бубенца, забытые под дугой коня, весело позванивали, как бы придавая некую несуразность этому траурному шествию. Пристяжные, прижавшись боками к кореннику, еле перебирали ногами, с безразличием поглядывая по сторонам. Они вряд ли осознавали, что везут в последний путь своего хозяина, отдавшего конному делу всю свою жизнь. Ещё недавно эта тройка, украшенная лентами, со звонкими бубенцами выезжала посоревноваться в фигурной езде и, управляемая умелым наездником, выполняла замысловатые фигуры – «восьмёрки» и «вольты». А теперь ей выпала доля везти своего хозяина к последнему пристанищу. Хоронили Тихона Ивановича без особых почестей. Был он человеком простым и не выносил чинопочитаний и угодничества.
