После ужина и до ночи они играли на компьютере. Володя с удовольствием помогал племяннику разбираться в стратегии построения цивилизации, добычи ресурсов и освоения новых земель. Он заметил, что Боря, несмотря на молчаливость и замкнутость, обладает вполне развитым умом, а еще мирным и чуть робким нравом: из разных вариантов развития в игре он выбирал самые неконфликтные и не-рискованные.
Утром Володя напоил чаем заспанного племянника, быстро повторил с ним правила, заглянул в тетрадь, отметив, что тот пишет в целом грамотно, но почерк ужасный – дерганый, нервный, с кучей исправлений и обводок букв. «Пока почерк не исправишь, пятерок тебе не видать», – напутствовал он Борю. «Да мне их и так не видать», – ответил тот, и Володе не понравилась его грустная покорность. «Эх, заморозили совсем парня. А ведь неглупый. Только никому не нужный… Вот дура эта Светка». Его мысли перенеслись к Маринке – такой мягкой на ощупь, с такой доброй улыбкой. «Вот она из другого теста. Медсестричка моя», – тепло улыбнулся он.
После школы Боря сразу пошел в больницу. Ему было немного не по себе без взрослых, но он решил быть самостоятельнее. «Не съедят же меня там. Тем более что меня знают – лежал ведь в прошлом году. И на вахте баба Таня из церкви сидит, подскажет». После того как он после пары минут нерешительного топтания возле двери осмелился потянуть длинную металлическую ручку, всё действительно оказалось легко. Его узнали, велели надеть маску и передали санитарке, которая довела до палаты.
Бабушку он сначала узнал только по знакомому халату, переброшенному через спинку кровати, – так изменила ее болезнь. Она дремала на высокой подушке, и ее бледное лицо с синюшными губами словно расплывалось книзу – так показалось Боре. Дышала она как-то странно, как будто недавно поднялась на гору и никак не напьется воздуха.
– Бабушка… – негромко позвал Боря, не вполне уверенный, что можно ее будить.
Сначала ничего не изменилось, и он уже было решил тихонько выйти из палаты, как баба Галя пошевелилась, приоткрыла глаза, которые тут же защитила рукой от света, и прошептала:
– Боря… Прикрой занавеску. Спасибо. Садись сюда. Хорошо, что ты пришел.
– Бабушка… Тебе больно, да? – поразившись ее голосу, такому незнакомому, ее болезненно сжатым губам и страдальчески опущенным уголкам слезящихся глаз, быстро спросил мальчик.
Она осторожно погладила его руку, и он весь сжался: было такое ощущение, что до него дотрагиваются не веснушчатой, бледной даже через несмываемый загар рукой с синеватыми ногтями, а мягкой остывшей пышкой. Он испуганно посмотрел на бабушку.
– Спужался меня… Ну, что ж. Болезнь, она никого не красит. Посиди, расскажи, как твои дела.
Боря сначала робко, потом всё увереннее рассказал и про свои школьные обиды, и про то, как он прибежал к ним под яблоню после ссоры с бабой Надей, и про вечер с дядей Володей, альбомы и листок с прямоугольниками имен, соединенными линиями. Она слушала внимательно, иногда то сокрушенно, то осуждающе качая головой, то одобрительно кивая. Пару раз бабушка даже попыталась улыбнуться, но у нее не очень получилось: губы как будто замерзли с опущенными уголками и не хотели слушаться хозяйку.
– А кто подписывал фотографии? – задал Боря интересующий его вопрос.
– Так Сережка, папка твой. Он в техникуме как-то заинтересовался. Им там задание дали, что-то с войной связано. Он и увлекся. Я ему говорила, кто на карточке, а он подписывал. А ты знаешь, что сделай? Те надписи, которые старые, обведи аккуратненько, чтобы лучше видно было. Еще он списывался через компьютер с Таней, это его тетя, Витина сестра. Она ему что-то фотографировала и высылала. Там письма были и еще какие-то записи, я особо не вникала.
