Когда Стойчо умер, его дочери не пришли на похороны. Хоронила Стойчо наша семья, чичо Наско и семья Тонки. Чичо Наско закрыл обваливающийся дом и отдал ключи дочерям Стойчо. Завещание дома Стойчо оформил на них. Мы этого не видели.
Бабушки и чичо Наско давно уже нет. Мне хочется верить, что где-то высоко, в другом мире, они живут в светлом и большом доме, наполненным воздухом и счастливы.
Своего болгарского отца я считаю исключительным человеком и очень его люблю.
В начале века мне пришлось где-то года три проработать учителем русского и английского в техникуме по деревообработке в Бургасе. Мне нужна была хоть какая-нибудь работенка, а в тот техникум меня взяли махом, поскольку в техникуме учителя не задерживались.
Там учились только парни и у этого самого техникума была преотвратительнейшая репутация. Крепкое двухэтажное здание техникума, покрашенное в бледно-желтоватый цвет, вкопанное памятником осиротелому болгарскому образованию, располагалось в криминальном районе города среди крохотных частных домишек, мрачной бургасской тюрьмы с высоченным забором и разбитного цыганского поселка. В техникуме грызли гранит науки юноши из неблагополучных семей, представители национальных меньшинств – турки и ромы, а также все те, кого повыгоняли из других школ города за неуспеваемость и безобразное поведение. В техникуме ученикам предлагалось общежитие и в этом самом общежитии учителя должны были вечерами дежурить по графику директора. Директора, прекрасного человека и отличного преподавателя, последователя макаренской системы обучения, боялись даже самые отпетые хулиганы нашей школы из-за того, что директор, не церемонясь, мог отвесить такую оплеуху своим воспитанникам, что мама не горюй. Ведь вся эта туфта о том, что трудным подросткам никак нельзя отвешивать оплеухи, втуляется именно теми, кто никогда не входил в класс, где сидят хулиганье и бандиты, кто волком смотрит на тебя и ждет когда же ты дашь слабинку и побежишь в слезах в учительскую, глотая успокоительное, подавать прошение об увольнении по собственному желанию.
В общем, за время своего учительствования я серьезно думала, что сбрендю и буду тихонько высаживать цветы в садочке городской психиатрической лечебницы. Деваться мне было некуда, потому что с работой в городе был в то время кошмар, а в техникуме был небольшой, но стабильный заработок и я каждое утро соскребала себя с кровати, надевала строгий брючной костюм, об острые манжеты которого мог порезаться случайный наблюдатель и шла в бой, ну то есть волочилась в техникум преподавать. Строгий брючной костюм, о манжеты которого мог порезаться случайный наблюдатель, я оставила почти сразу и носила на работу джинсы, рубашку свободного кроя в клетку и грубые ботинки военного фасона. Директору, как и мне, тоже некуда было деваться, поскольку в техникуме этом была страшная текучка кадров, потому мой боевой внешний вид мне сходил с рук. Когда я впервые увидела своих учеников я сразу вспомнила об ашхабадской Хитровке, где самые большие ценности – непреклонный характер, авторитет и смелость – были разменной монетой. Характер у меня был всегда. С таким характером я, конечно, могла бы быть и по красивее, но что поделать. Смелость? После ашхабадского переезда меня навряд ли что могло бы напугать. Авторитет? Авторитет нужно было заслужить. Я должна была стать вожаком стаи и не имела права на промах. Но, какие к чертям собачьим склонения и спряжения русского и продолжительное настоящее время английского, когда половина класса плохо говорит по-болгарски?! У шпаны не было денег на учебники и нам пришлось собирать по копейкам, чтобы купить эти треклятые учебники хотя бы по одному учебнику на парту.
